Интересно, он уроженец Шетлендских островов, направляющийся в Шотландию? Может, по делам? Или же это профессор древнего, основанного еще в 1410 году Университета Сент-Эндрю, возвращающийся после каникул снова читать свои лекции? Что за курс он читает? Тот, кто способен вгрызаться в, с одной стороны, тяжкую, с другой – поэтичную книгу, как «Башни Венеры», наверняка не утруждает себя изучением заурядных дисциплин, как… Нет-нет, я не желаю никого задевать, поэтому не стану приводить примеров. Этот профессор должен заниматься астрономией, математикой либо теоретической физикой. Возноситься в космические дали световых лет и галактик, жонглируя десятками в сорок седьмой или сто сорок седьмой степени, или же погружаться в мир бесконечно малых величин, о которых неизвестно даже, к чему их отнести – то ли к материи, то ли к энергии, то ли к некоему третьему; если же они представляют собой материю, то настолько малы, что способны проскользнуть между лучами света, как я умудряюсь проскальзывать мимо струй дождя, чтобы не промокнуть; либо этот ученый балансирует на канате простых чисел и им подобных личин, силясь отыскать решение так называемой проблемы реверсирования теории Талу а для рациональных чисел.

И я готова поверить, что такой человек – не уроженец Шетлендских островов, как мне показалось вначале, – мог провести каникулы именно на этих островках, вероятнее всего на самом северном из них со странным названием Анст, расположенном на широте южной оконечности Гренландии, куда нормальным людям и в голову не придет ехать в отпуск, о чем считает своим долгом напомнить любой путеводитель, мол, «даже любители Севера и те редко отваживаются насладиться красотами острова Анст» или что-нибудь в подобном духе. Может, он совершил вылазку на остров Фэйр-Айл, где совсем недавно, к великому изумлению этнографов всего мира, наткнулись на проживавших там коренных испанцев. Это потомки тех, кто в 1588 году потерпел крушение, находясь в составе Великой армады; теперь они отплясывают фанданго и находятся под охраной ЮНЕСКО.

Трудно отыскать более резкий контраст ходящей ходуном палубе заржавленного «HMS Gilchrist», чем погожий день в Тоскане, когда теплые лучи солнца ласкают обнаженное тело красавицы, позабывшей о своей первозданной наготе и перечитывающей наиболее удачные пассажи, как думается мне без ложной скромности, а над паромом особая северная разновидность чаек – поморники, летающие только стаями, численность которых представляет собой простое число. Я описываю это на примере ученого, сидевшего на палубе и внезапно напуганного стаей поморников. Всего поморников пять.

– Не знаю, – продолжил земельный прокурор, – от чего это многие морщатся при упоминании о Мендельсоне. Сразу начинаются эти дурацкие разговоры о романтике среди классиков и классике среди романтиков – я уже почти готов верить, что ему не могут простить, что он запоздал с появлением на свет. То, что его терпеть не могли ни Рихард Вагнер, ни вагнерианцы, ни целая плеяда других композиторов, а также так называемых знатоков музыки – заметьте, я употребляю словосочетание «а также», – вполне мотивированно. Не так, как многие обожают вставить его вместо обычного «или», страдая своего рода синдромом «а также»…

– Может, все-таки объясните нам, что имеете в виду? – осведомился герр Бесслер.

– Тогда мне пришлось бы так далеко уйти в сторону от рассказа о «веселом сочельнике», что…

И мне тоже так кажется.

– …поэтому уж позвольте мне разъяснить суть синдрома с этим «а также» другим разом. Ну, то, что Вагнер на дух не переносил Мендельсона, объясняется присущи первому антисемитизмом, хотя, как мне сдается, это всего лишь одна из причин, думаю, что не самая главная. Основная причина, боюсь, в том, что Вагнер просто не понимал творческое кредо Мендельсона. Устремления Мендельсона не были направлены на низвержение всего и вся, на новаторские изыски. Неужели они непременно должны присутствовать в творчестве каждого композитора? Если кто-то сподобится сочинить нечто, до него не сочиненное, почему обязательно это должна быть музыка будущего? Мендельсон просто заполнял пустоты. Неверно утверждать, что… Знаете, Моцарт умер в 1791 году в возрасте тридцати семи лет. Если бы ему было суждено прожить столько же, сколько Гайдну, он дожил бы и до 1830-го, и даже до 1840 года. Неужели тогда он писал бы так, как Мендельсон? Разумеется, не так, как в 1791 году. Мендельсон, как восставший из могилы призрак Моцарта? В этом случае разверзлась бы пропасть, но уже другого рода: Вагнер был композитором Andante moderato, Мендельсон – Allegro vivace. И потом, опять-таки Вагнер никогда не мог простить Мендельсону добра. Например, Мейербер в годы нищеты поддерживал его деньгами, избавил от голодной смерти. И Вагнер до конца жизни не мог ему этого простить. Это очень напоминает знаменитый знак благодарности дома Габсбургов. Было небезопасно оказывать услуги императорам, королям и князьям даже по собственной инициативе, поскольку ты тем самым обрекал их на благодарность, заставлял чувствовать себя у них в долгу, а это смущало, и они предпочитали вообще в глаза больше не видеть тех, кому чем-то обязаны.

– И так же вел себя и император от музыки Вагнер, – подытожил герр Бесслер. – Все это, конечно, очень интересно, но все-таки не вернуться ли нам к «веселому сочельнику»?

В ответ земельный прокурор лишь многозначительно откашлялся.

– Компания недолго пребывала в одиночестве. Немного погодя свет в окнах пивной разглядели и две представительницы древнейшей профессии, тоже остававшиеся в этот вечер не у дел, и забежали на огонек. Эгон тут же угостил гостий только что сваренным грогом, взяв с них по марке за чашку. Впоследствии Эгон на допросе вспоминал об этом, и обе проститутки тоже, тогда их еще поразила столь низкая цена.

Вторыми гостями были два продрогших мужчины вполне респектабельного вида, и появление их придало сцене чуть ли не водевильный характер… Если бы не характер трагедии. И этим субъектам тоже захотелось обогреться. Мужчины уселись за столик чуть в стороне от шумной компании, перебрасывавшейся словами с двумя дамами легкого поведения, оккупировавшими соседний столик. Один из господ серьезного вида довольствовался чаем, второй – «Мне сегодня за руль не садиться!» – попивал ром. Как выяснилось позже, оба упомянутых господина приехали из Инсбрука и собирались дальше, в Регенсбург. На них следует остановиться подробнее.

У одного в Инсбруке была вторая жена, которая представления не имела о существовании первой, естественно, сам господин был заинтересован исключительно в сохранении статус-кво. И все же, с тем чтобы сделать супруге № 2 приятный сюрприз в ночь под Рождество и осыпать подарками, уроженцу Регенсбурга необходима была убедительная отговорка, причем отговорка железная, которая предельно достоверно объясняла бы его стремление провести чисто семейный праздник в Инсбруке. Оставлять супругу № 2 одну в Инсбруке в рождественскую ночь, проливая слезы зависти от осознания, что ее возлюбленный сидит по ту сторону гор в кругу семьи, было чревато неприятностями, если не катастрофой. Она, бедняжка, и так столько выходных провела одна-одинешенька, она не год и не два ждала возможности провести со своим дражайшим возлюбленным хотя бы одно Рождество… И так далее, и тому подобное. И проявивший супружескую неверность житель Регенсбурга упросил своего посвященного в описанные любовные перипетии приятеля срочно вызвать его куда-нибудь, например, в срочную командировку.