* * *

Примерно в 1816–1817 гг. члены Союза Спасения обсуждали проект цареубийства. По показаниям Пестеля, «в 1816-м или 1817-м, в каком имянно месте, не помню, говорил Лунин, во время разговора нашего об обществе, при мне и при Никите Муравьеве о совершении Цареубийства на Царскосельской Дороге с партиею в Масках, когда время прийдет к Действию приступить»[584]. И хотя мнение Муравьева здесь четко не выражено, по общему контексту можно понять, что он был на стороне Лунина[585].

Но почему в 1816 г. говорят о необходимость убить Александра I? Именно в этот период авторитет царя был необыкновенно высок. Победитель Наполеона, «царь царей», «народов друг, спаситель их свободы», Агамемнон – от него ждали только хорошего. Надежды на либеральные преобразования связывались только с ним. И тем не менее либералы говорят о необходимости убить либерального царя. Дело в данном случае было не в личности Александра. Цареубийство неизбежно включает в себя двух контрагентов, которые могут интерпретироваться как жертва и палач и как тиран и тираноборец. Если в первом случае оно приравнивается к простому убийству и заслуживает осуждения, то во втором оно мыслится как акт освобождения некоего третьего от тирании. На первый план выступает идея самопожертвования, которая связывается не с тем, кого убивают, а с тем, кто убивает. Тираноборец жертвует собой во имя отечества. Здесь обязательно присутствует некий театрализованный момент, поскольку местом действия является авансцена Истории. Полагаю, что М. П. Одесский и Д. М. Фельдман не совсем правы, когда пишут о лунинской «партии в масках»: «Маски – деталь весьма важная. Не уголовной ответственности боялись заговорщики, а компрометации»[586]. Значение масок в данном случае не функциональное, а символическое. Вместе с кинжалом они образуют атрибуты трагедии[587]. Вызываясь на цареубийство, Лунин мыслит себя героем великой трагедии, в которой ему предстоит сыграть роль тираноборца, а Александру I отводится роль тирана.

Но почему же именно либеральный царь должен был «сыграть роль» тирана? Для поколения людей, воспитанных на высоких античных образцах, почерпнутых из произведений Плутарха, Тацита и Светония, не только тирания, но и сама идея цезаризма была несовместима со свободой. При этом чем слабее ощущалась связь между тиранией и цезаризмом, тем опаснее представлялся последний в силу неочевидности присущего ему зла. В этом смысле показательна стихотворная надпись Пушкина к портрету А. А. Дельвига:

Се самый Дельвиг тот, что нам всегда твердил,

Что коль судьбой ему даны б Нерон и Тит,

То не в Нерона меч, но в Тита сей вонзил —

Нерон же без него правдиву смерть узрит[588].

Если учесть, что Александра I нередко называли Титом, то направление мыслей Дельвига становится понятным. Александр должен пасть от руки тираноборца именно потому, что он хороший царь и тем самым способствует укоренению вредных и опасных представлений о благотворности самодержавия.

И тем не менее лунинская идея цареубийства в 1816 г., несмотря на очевидную поддержку Муравьева, не получила согласия большинства, и в первую очередь Пестеля, что и вызвало ироническую реплику Лунина: «Пестель предлагает наперед Енциклопедию написать, а потом к Революции приступить»[589]. Слишком уж мало вязался Александр I с образом тирана. Но уже через год оказалось достаточно самого нелепого слуха о том, что якобы царь собирается присоединить к Польше западные губернии, освободить крепостных и, опасаясь начавшейся смуты, скрыться в Варшаву со всей семьей[590], для того чтобы в среде заговорщиков возник спонтанный «конкурс» проектов цареубийства. «Они вскричали, что покушение на жизнь императора есть необходимость; один (князь Шаховской) <…> полагал только дождаться дня, когда будет в карауле полк, в коем он служил; хотели бросить жребий, и, наконец, Якушкин, который в мучениях несчастной любви давно ненавидел жизнь, распаленный в сию минуту волнением и словами товарищей, предложил себя в убийцы»[591]. Сам И. Д. Якушкин вспоминал об этом так: «Я решился по прибытии императора Александра отправиться с двумя пистолетами к Успенскому собору и, когда царь пойдет во дворец, из одного пистолета выстрелить в него, из другого – в себя. В таком поступке я видел не убийство, а только поединок на смерть обоих»[592]. После того как С. И. Муравьев-Апостол в специальной записке обосновал преждевременность подобного рода замыслов и большинство с ним согласилось, Никита Муравьев остался на прежних позициях и на этот раз вместе с А. З. Муравьевым предложил себя в цареубийцы. Покушение должно было совершиться в Грановитой палате во время бала[593](XI, 120). И в этом случае, как и в предыдущих, на первый план выдвигается личность тираноборца, реализующего римскую модель поведения.

Стремление к римскому колориту – не просто дань исторической эстетике, но и необходимость отмежеваться от двух ближайших по времени цареубийств: казни Людовика XVI и убийства Павла I. В пушкинской оде «Вольность», написанной, как известно, под сильным воздействием идей Н. И. Тургенева[594], оба эти события рассматриваются в одном ряду: