Я кивнул. Нина налила мне кофе, села рядом и, скрестив руки на груди, уставилась на меня.

— Чего ты так смотришь? — спросил я.

— Хочу узнать: окончательно ты образумился или нет.

— Ты знаешь, такого со мной никогда не было.

— Да уж пора бы, — произнесла Нина. Человек, признающийся в любви, вызывал у нее явное уважение.

— Когда приедет Гена? — спросил я. Говорить о своей беде мне почему-то не захотелось.

— Через пару дней.

Я отпил глоток кофе, поставил чашку на стол и сказал:

— Хотел спросить у него, надо ли мне писать материал для газеты?

— Кому там сейчас нужен твой материал? — сказала Нина, усмехнувшись.

Я поблагодарил ее за кофе и поехал на Шоссе Энтузиастов. Позвонил Ольге, но ее не было дома. Примерно через час на нашем этаже хлопнули двери лифта и раздались шаги на лестничной площадке. Я выскочил из квартиры. Ольга возилась с ключом около своей двери.

— Как Маша? — спросил я. — Ты видела ее?

— Пришла в себя, — сказала Ольга, поднимая на меня глаза. — Чувствует уже нормально. Завтра сам увидишь ее.

Я едва дождался следующего дня. По дороге в больницу зашел в цветочный ряд, выбрал пятнадцать самых больших и красивых гладиолусов и только после этого направился к Маше. Женщины любят цветы, иногда они рады им больше, чем самому дорогому подарку. А мне хотелось поднять Маше настроение. Сейчас она нуждалась в этом сильнее всего.

Маша лежала на спине, закрытая одеялом до подбородка. Ее лицо было бледным и заострившимся, губы сухими. Темно-каштановые волосы рассыпались по подушке и только подчеркивали белизну кожи. Увидев меня, она попыталась подняться, но я остановил ее движением руки.

— Лежи и не шевелись, — сказал я, протягивая ей гладиолусы.

— Ты сумасшедший, — произнесла Маша. — Наверное, скупил все, что там было.

При этом она улыбнулась, давая понять, что обрадовалась подарку. Я положил цветы на тумбочку, стоявшую у изголовья, и спросил:

— Как ты?

— Как видишь. Все сделали, теперь надо выкарабкиваться.

Я привстал на колено и поцеловал ее. Маша положила ладонь мне на затылок, провела пальцами по волосам.

— Я выкарабкаюсь, милый. — Она говорила тихим голосом, медленно произнося слова. — Врач сказал, что я смогу это сделать. И еще рожу тебе дочку… Ты так ее хочешь…

— Маша, милая, — я уткнулся лицом в ее шею. — Мне надо только одно — чтобы ты быстрее встала на ноги. Все остальное придет само собой.

Слабой рукой она прижала меня к себе, прошептала в ухо:

— Я хочу к тебе на Алтай. Мы уедем туда, правда?

— Я вчера целый день думал об этом, — сказал я. — Мы уедем в горы. Поживем там пару недель, а если тебе понравится, то и больше.

— Мне понравится, — произнесла Маша. — Я больше никогда не буду разлучаться с тобой. Ты — единственное, что есть у меня в жизни.

Она провела ладонью по лбу и я увидел на нем испарину.

— Ты, наверное, устала? — спросил я.

— Это не усталость. — ответила она. — Это слабость.

Я видел, что у нее нет сил. Ей надо было отдыхать. Лучше всего уснуть. Чем больше спишь, тем быстрее восстанавливается организм. Это я знал по себе. Я поднялся, Маша не сделала попытки остановить меня.

— Выздоравливай, — сказал я. — Вечером я приду еще.

— Хорошо, милый, — тихо произнесла она. — Я буду ждать.

На улице начинался дождь. Он делал асфальт блестящим, словно стекло. Прохожие подняли над головами зонты и поток людей на тротуаре стал походить на бесконечную вереницу муравьев, спешащих в укрытие. У меня не было зонта, капли дождя падали на лицо, остужая его. Мне было тоскливо. Сердце сжалось, отдавая в груди щемящей болью. Я вдруг понял, что человек рождается на свет для того, чтобы встретить другого человека, без которого жизнь является пустой и ненужной. Все остальное, включая славу и богатство, лишь суета сует. Если у мужчины нет женщины, которую он любит больше жизни, больше себя самого, он просто нищ. То же самое касается и женщины. Без Маши у меня не было жизни.

В общежитии я, не раздеваясь, лег на кровать и долго лежал с закрытыми глазами, стараясь унять внезапно возникшую в душе тревогу. Я сам не знал, откуда она взялась. Скорее всего оттого, что без Маши я чувствовал себя одиноким. Тоска разъедала сердце и оно наполнялось щемящей болью. Эта боль долго не утихала. Она начала рассасываться, лишь когда я задремал.

В это время кто-то стал истерически барабанить кулаком в дверь. Я соскочил с кровати и, пошатываясь, пошел открывать. На пороге стояла Ольга. Мокрые волосы прилипли к ее лицу, она была растеряна.

— Что? — спросил я, почувствовав, что останавливается сердце.

— Маше плохо, — сказала Ольга, обессиленно прислоняясь к косяку. — Она хочет видеть тебя.

Я сунул ноги в туфли и, захлопнув дверь, побежал вниз по лестнице. Дождь из моросящего превратился в проливной, ветер гнал по тротуару мокрые, холодные листья. Охрана больницы, уже привыкшая ко мне, молча пропустила меня. Я не стал дожидаться лифта, а, перескакивая ступеньки, поднялся на четвертый этаж. Еще издали увидел, как из двери Машиной палаты вышла сестра со стойкой в руках, на которой была прикреплена капельница. Мне показалось, что пузырек с жидкостью для капельницы был полным. Я бегом кинулся к ней.

— Идите в палату, — торопливо сказала сестра. — Я побегу за врачом.

В ее голосе слышался испуг. Сестра поставила стойку к стене и, не оглядываясь, почти бегом бросилась в конец коридора.

Я заскочил в палату.

Маша со стоном металась на подушке, откидывая голову то в одну, то в другую сторону. По ее лицу стекали крупные капли пота. Глаза Маши были открыты, но она не видела меня. Лишь когда я дотронулся до ее руки, она на мгновение замерла, уставившись на меня расширившимися зрачками. И тут же начала метаться снова. Я прижался щекой к ее горячему, мокрому лицу, пытаясь остановить хаотичное движение, но понял, что от этого ей только хуже. Мне стало страшно. Маша умирала, а врача до сих пор не было.

Я поднялся и, выскочив из палаты, побежал в ординаторскую. Длинный больничный коридор, похожий на бесконечный тусклый тоннель, был пуст. В нем гулко отдавались только мои торопливые шаги. Я заглянул в несколько дверей, но докторов за ними не было. Пост медицинской сестры тоже был пуст. Врачи о чем-то советовались в ординаторской. По всей видимости, они говорили о Маше. Когда я переступил порог и крикнул: «Больной в одиннадцатой палате очень плохо!» — все резко повернулись ко мне.

Какая-то женщина