Напряженность нарастала. Сербия объявила мобилизацию. Турция, неготовая к войне, ограничилась дипломатическими протестами и бойкотом австро-венгерских товаров. Эренталю удалось уговорить султана: в обмен на экономические уступки и денежное вознаграждение турки смирились как с аннексией Боснии и Герцеговины, так и с независимостью Болгарии. Оставалось урезонить Россию, а через нее – Сербию, которая самостоятельно ни на какие решительные действия не отважилась бы. Для этого Вена использовала немецких союзников. Германия жестко потребовала от России, взамен на позволявшее Петербургу сохранить лицо изменение определявших статус Боснии и Герцеговины Берлинских соглашений 1878 года, смириться с аннексией, и Россия согласилась: даже война с Австро-Венгрией представлялась в тот момент предприятием сомнительным, а уж воевать с куда более сильной Германией было совсем нельзя. Русские правительство и дипломатия (не говоря уже о сербских) проглотили, но не забыли оскорбление.

Россия в определенной мере отплатила за боснийское поражение, выступив в 1912 году покровительницей коалиции православных стран – Сербии, Черногории, Болгарии и Греции, – направленной против Османской империи. Союзники разбили турок, османы впервые за много веков оказались фактически вытеснены из Европы: на северном берегу Босфора и Дарданелл им оставили лишь Константинополь и окрестности. Но первая балканская война (“все против Турции”) через год сменилась второй (“все против Болгарии”): к сербам и грекам подключились румыны, а затем и побежденные турки, сумевшие отвоевать обратно Эдирне (Адрианополь). Разгромленная Болгария перешла в австро-германский лагерь, в котором теперь искала покровительства и защиты от хищных соседей. Опасность новой ситуации понимал и новый министр иностранных дел Австро-Венгрии Леопольд фон Берхтольд. В 1912 году он заявил: “Мы стоим перед выбором – или отказаться от значительной части нашей балканской программы, не только поставив под угрозу жизненные интересы монархии, но и ее престиж, или… прибегнуть к военной силе с целью реализации этой программы”. Через два года, после убийства эрцгерцога Франца Фердинанда в Сараеве, Австро-Венгрия сделала выбор в пользу военной силы – как выяснилось, губительный.

Художественное оформление павильона Боснии и Герцеговины на Всемирной выставке 1900 года в Париже правительство Австро-Венгрии поручило чешскому живописцу Альфонсу Мухе. Лучшего выбора и представить себе было нельзя: сорокалетний художник находился в ту пору в расцвете международной славы, о нем с восторгом говорили в светских салонах европейских столиц. Сторонник объединительной славянской идеи, на рубеже веков и времен Муха тем не менее считал себя австро-венгерским патриотом. Поэтому он оставил прежние планы, отказавшись от намерения самостоятельно оформить павильон под названием “Человек”, и увлеченно принялся выполнять важный, как сказали бы сейчас, госзаказ. Художник создал несколько монументальных полотен общей площадью свыше 250 квадратных метров на темы счастливой жизни мусульманских подданных империи Габсбургов. На этих картинах балканская провинция представала сказочной страной, преобразившейся по мановению волшебного скипетра Франца Иосифа после оккупации австро-венгерскими войсками в 1878 году. Боснию и Герцеговину Муха изобразил в облике утопающей в цветах темноволосой славянской красавицы, а из райских кущ на зрителя выступали смуглые мужчины в тюрбанах, славные работяги-лесорубы и пастухи с открытыми лицами, невинные глазастые девы с плодами щедрой природы наперевес, а также их матери, погоняющие козликов, осликов и собачек. Мастер ар-нуво Альфонс Муха всей страстью таланта утверждал: пришло время нового творчества.

Экспозиция Боснии и Герцеговины на Парижской выставке не случайно расположилась между павильонами Австрии и Венгрии. Это символизировало особое место и специфический статус образцовой колонии в дуалистическом государстве – Босния официально не относилась ни к одной из двух “половинок” дунайской монархии. Эта провинция управлялась империей Габсбургов, но к началу XX века формально по-прежнему находилась под суверенитетом другой империи, Османской. В дни мусульманских праздников улицы боснийских городов украшались флагами с полумесяцем (турецкий султан считался и калифом, духовным лидером мусульман), а в дни рождения Франца Иосифа и визитов высоких чинов Австро-Венгрии – габсбургскими черно-желтыми знаменами.

В ХХ веке история отвела Боснии и Герцеговине и ее столице Сараеву незавидную роль символа трагедии. Любой школьник знает, что именно в этом городе террорист Гаврило Принцип застрелил престолонаследника Франца Фердинанда. В знак беды Сараево вновь превратила в начале 1990-х годов продлившаяся 47 месяцев блокада города сербами. Теперь, через двадцать лет после этой войны, в боснийских книжных магазинах продаются сувенирные карты с надписью “Добро пожаловать в Сараево!”. Линия фронта, проходившая по жилым кварталам, помечена на плане красной чертой, за которой ощетинились стволы пушек и минометов. Местным жителям эта аллегория понятна: именно так, “Добро пожаловать в Сараево!”, назывался популярный в бывшей Югославии документальный фильм о ХIV зимних Олимпийских играх. Олимпиада с успехом прошла в Сараеве в феврале 1984 года. Получается, за весь XX век мир вспоминал о существовании боснийской столицы всего три раза: дважды – из-за войны, еще раз – из-за праздника.

Карта Сараева. 1905 год.

Иосип Броз Тито, автор югославского социалистического проекта, уже не увидел сараевского торжества дружбы народов, молодости и спорта: он скончался в мае 1980 года, когда подготовка к Играм была в разгаре. В Боснии и Герцеговине попытка коммунистов создать не знающее национальных преград южнославянское общество удалась в большей степени, чем в других республиках балканской федерации. Как ни странно, именно Тито отчасти успешно реализовал намерения Франца Иосифа. При “красном императоре” обруч пролетарского братства на полвека стянул Боснию воедино, несмотря на все этнические, религиозные и культурные противоречия. Именно в Боснии и Герцеговине разные народы, их верования, обычаи и традиции переплелись так причудливо, сосуществовали так тесно, смешивались так тщательно, что многие считали: титовское руководство выбрало Сараево столицей Олимпиады, дабы ускорить завершение небывалого социального эксперимента. Идеология титовской СФРЮ строилась на отрицании и императорского австро-венгерского, и королевского югославского опыта, однако на практике социалистическая федерация многое заимствовала из прошлого. Тито иногда не совсем в шутку называют “последним Габсбургом”. Маршал, в августе 1914 года начавший свой боевой путь старшиной 10-й роты 25-го хорватского пехотного полка 42-й дивизии императорской и королевской армии, судя по воспоминаниям биографов, к Австро-Венгрии относился по крайней мере без гнева и презрения, иначе не называл бы ее “хорошо устроенным государством”. Сравнения напрашиваются сами собой: титовская Югославия оказалась примерно такой же сложно устроенной многонациональной де-факто монархией, которая, как и Австро-Венгрия, не выдержала испытания новыми общественными условиями и не смогла победить демонов национализма. Сараево, оба раза оказавшееся на кромке этих политических разломов, уже не могло послужить художникам источником благостных аллегорий.