с героическими сценами, в спальнях валялся казарменный хлам, повсюду проглядывали забытые остатки исторических расправ и воззвания, начертанные кровавым пальцем очередного эфемерного президента на одну ночь, но не нашлось даже циновки, чтобы лечь да пропотеть от лихорадки, так что его мать Бендисьон Альварадо сорвала с окна портьеру, укутала меня и оставила лежать в углу главной лестницы, а сама вымела веником из зеленых веток президентские покои, разграбление которых только что довершили англичане, вымела весь пол и еще успевала веником отбиваться от шайки флибустьеров, норовивших изнасиловать ее за дверьми, и незадолго до рассвета присела отдох нуть подле терзаемого ознобом сына, завернутого в плюшевую портьеру, потеющего, как конь, на последней ступеньке главной лестницы разоренного дома, пока она старалась сбить ему температуру простыми расчетами, ты этого погрома не пугайся, сынок, тут всего-то и надо, что прикупить кожаных табуретов, самых дешевых, а на них нарисовать цветы и зверей, да поярче, я сама и нарисую, говорила она, гамаков подкупить на случай гостей, главное, гамаков, потому что в такой дом, надо думать, много будет гостей захаживать в любое время, без предупреждения, говорила она, купим еще церковный стол обеденный, ложки-вилки купим железные, а тарелки оловянные, такие дольше продержатся в обиходе у разгильдяйской солдатни, обзаведемся хорошим чаном для питьевой воды и угольной жаровней, вот тебе и готово, в конце концов, это ведь деньги правительства, говорила она, стараясь его утешить, но он не слушал, удрученный первыми пунцовыми лучами зари, высвечивавшими до самого мяса темную сторону правды, поскольку понимал, что он всего лишь жалкий старик, который сидит на лестнице, трясется от накатывающих волн жара и думает без любви, мать моя Бендисьон Альварадо, так вот из-за чего вся морока, хрен ли, так, значит, власть – вот этот дом утопленников, этот человечий смрад горелой конины, значит, этот безутешный рассвет двенадцатого августа, самый обыкновенный, и есть знаменательная дата власти, мама, во что мы ввязались, он страдал от первоначальной тревоги, от извечного страха перед новым, неразличимым в потемках веком, встающим над миром без его разрешения, в море пели петухи, во дворе по-английски пели англичане, убирая трупы, и его мать Бендисьон Альварадо с облегчением закончила жизнерадостные подсчеты, заключив, мол, меня пугает, не сколько всего нужно будет купить и переделать, сынок, меня пугает, сколько простыней придется стирать в этом доме, и тогда уже он почерпнул силу в разочаровании и постарался утешить ее, спите спокойно, мама, в этой стране президенты долго не задерживаются, сказал он, вот увидите, и двух недель не пройдет, как меня скинут, сказал он и действительно так думал не только тогда, но и каждую секунду каждого часа своей невообразимо долгой жизни тяжелого на подъем деспота, тем более, что жизнь раз за разом убеждала его: долгие годы власти не принесут и двух одинаковых дней, за словами премьер-министра всегда кроются скрытые намерения, когда он станет бомбардировать тебя правдой во время представляемого каждую среду отчета, и он ухмылялся, не говорите мне правду, глубокоуважаемый, а то еще, чего доброго, сами в нее поверите, круша одной этой фразой продуманную стратегию совета министров: сделать так, чтобы он всё подписал без вопросов, потому что мне он никогда не казался таким рассудительным и здравым, как когда поползли упорные слухи, будто он непроизвольно мочится в штаны во время официальных визитов, он казался мне все строже и суровее по мере того, как погружался в омут дряхлости в тапочках, как у горемыки-скитальца, и очках с одной дужкой, примотанной ниткой, и характер его проступил четче, а чутье стало безошибочнее, он навострился отклонять ненужное, а нужное подписывать не читая, хрен ли, все одно никто меня не слушает, усмехался он, чего зря рассусоливать, велел же загородку поставить в вестибюле, чтобы коровы на лестницу не лезли, а вот нате вам, пошла, пошла, она просунула морду в окно кабинета и обкусывала бумажные цветы с алтаря родины, но он только улыбался, видите, что я имею в виду, глубокоуважаемый ученый человек, потому и страна в заднице, что меня никто никогда не слушал, говорил он с такой ясностью ума, которой трудно было ожидать в его возрасте, хотя посол Кипплинг рассказывал в своих запрещенных мемуарах, что в ту пору застал его в удручающем состоянии старческого слабоумия и ему стали недоступны даже самые простые действия, он писал, что застал его покрытым некоей соленой субстанцией, которая непрестанно выделялась из его кожи, что он раздулся до невероятных размеров, словно утопленник, и двигался умиротворенно и медленно, словно утопленник, плывущий по воле волн, и расстегнул рубашку и показал мне тугое блестящее тело сухопутного утопленника, и в закоулках этого тела плодились паразиты глубоководных рифов, на спине, как на днище корабля, кишели прилипалы, под мышками росли полипы и мельтешили крохотные рачки, но он был уверен, что вся эта придонная мелюзга – первый признак внезапного возвращения моря, которое вы забрали, мой дорогой Джонсон, потому что моря – они как кошки, сказал он, всегда возвращаются, убежденный, что колонии морских уточек у него в паху суть не что иное, как тайное предзнаменование счастливого утра, когда он распахнет окно спальни и вновь увидит три каравеллы адмирала всея моря-океана, которого устал разыскивать по всему свету, чтобы проверить, вправду ли у адмирала такие же гладкие руки, как у него самого и у многих великих исторических личностей, приказывал доставить его, пусть даже насильно, когда другие мореплаватели поведали, что тот объезжает неисчислимые острова здешних морей, составляет карты и дает островам новые имена королей и святых взамен старых, данных в честь военных, и вникает в местное знание в поисках единственного, что ему вправду нужно: какого-нибудь верного снадобья от зарождающейся лысины, мы уж и надежду потеряли, когда он вдруг узнал его из президентского лимузина, адмирал скрывался под бурым облачением, подпоясанный шнуром святого Франциска, тряс покаянной трещоткой в гуще воскресной толпы на рынке и пребывал в таком душевном сокрушении, что невозможно было соотнести его с человеком, который некогда входил в зал аудиенций в багровом мундире и золотых шпорах торжественной поступью лангуста, но когда его хотели затащить в лимузин, то обнаружили, что его и след простыл, как сквозь землю провалился, говорили, будто он обратился в ислам, умер от пеллагры в Сенегале и был похоронен в трех разных гробницах в трех разных городах мира, хотя на самом деле не лежал ни в одной, поскольку до скончания века обречен был кочевать из могилы в могилу в наказание