нем себя, дрожащего во льдах плоскогорий, и свою мать Бендисьон Альварадо, которая отобрала у стервятника со свалки бараньи кишки им на обед, пробило одиннадцать, он обошел дом в обратном направлении, светя себе лампой, и погасил одну за другой все лампы до вестибюля, увидел четырнадцать одинаковых генералов по очереди, бредущих с лампой, в темных зеркалах, увидел в глубине зеркала в музыкальном зале развалившуюся пузом кверху корову, пошла, пошла, сказал он, но корова оказалась дохлой, вот незадача, заглянул в спальни охраны сказать, что в зеркале лежит дохлая корова, велел, пусть завтра же обязательно уберут, а то еще стервятники налетят, сказал он, обшаривая лучом лампы бывшие конторы на нижнем этаже в поисках других дохлых коров, нашел три, в уборных тоже поискал, под столами, в каждом из зеркал, поднялся на второй этаж, осмотрел по очереди все комнаты и обнаружил одну только курицу под розовой москитной сеткой послушницы иных времен, чье имя позабыл, съел ложку пчелиного меда на сон грядущий, поставил баночку обратно в тайник, где лежала бумажка с датой какой-то годовщины, имевшей отношение к выдающемуся поэту Рубену Дарио, упокой Господи его душу на самом высоком престоле царствия небесного, свернул бумажку и положил обратно, произнося наизусть очень правильную молитву, учитель и отец, небесный лироносец[53], о ты, что не даешь упасть аэропланам и держишь на плаву в Атлантике суда, повлек дальше большие, как у недреманного бродяги, ноги через последние мимолетные вспышки зеленых рассветов маяка, слышал неупокоенные ветра ушедшего моря, да еще слышал призрак музыки со свадебной пирушки, на которой когда-то по божьему нерадению чуть не погиб от ножа в спину, встретил заплутавшую корову и заступил ей путь, не касаясь, пошла, пошла, вернулся в спальню, проходя мимо окон, в каждом увидел светящийся улей города без моря, ощутил горячий пар его таинственного нутра, загадку его единодушного дыхания, двадцать три раза окинул его взором, не останавливаясь, и, как всегда, испытал горечь неопределенности перед обширным и непроницаемым океаном народа, спящего с рукой у сердца, почувствовал, что его возненавидели те, кто крепче всех любил, почувствовал жар поставленных ему свечек, почувствовал, как его имя поминают, чтобы облегчить муки рожениц и изменить судьбу умирающих, почувствовал, как его память возвеличивают те, кто проклинал его мать при виде безмолвных глаз, печальных губ, задумчивой девичьей руки за прозрачными бронированными стеклами из давних времен сомнамбулического лимузина, мы целовали след его сапога в уличной грязи и насылали на него порчу, желая ужасной смерти, жаркими вечерами, когда видели из дворов блуждающие огни в бездушных окнах президентского дворца, никто нас не любит, вздохнул он, заглянув в бывшую спальню бескровной, поросшей ряской птичницы и раскрашивательницы иволг, его матери Бендисьон Альварадо, доброй вам смерти, мама, сказал он, и тебе доброй смерти, сынок, ответила она из крипты, пробило ровно двенадцать, когда он повесил лампу на притолоку, глубоко раненный смертельным коварством тихого и жуткого свиста своего разбухшего яичка, в мире не осталось никакого другого пространства, кроме пространства его боли, он в последний раз заперся на три замка, заперся на три засова, три щеколды, пересилил последнюю невыносимую муку, скудно оросив переносной нужник, рухнул на голый пол в шершавых хлопчатобумажных штанах, в которых бродил по дому с тех пор, как покончил с аудиенциями, в полосатой рубашке без воротничка и инвалидных тапочках, улегся лицом вниз, положив руку под голову вместо подушки, и мгновенно уснул, но в десять минут третьего проснулся, отупелый, и почувствовал, что одежда пропиталась бледным прохладным потом, предвещающим скорый циклон, кто здесь, спросил он, потрясенный ощущением, что кто-то во сне звал его чужим именем, Никанор, а потом еще раз, Никанор, кто-то, кто умел пробираться в комнату, не снимая замков, входить и выходить сквозь стены по своей воле, и тогда он увидел ее, это была смерть, господин генерал, его смерть, одетая в оборванную конопляную хламиду кающегося грешника, с деревянной мотыгой в руке[54], череп порос побегами могильных водорослей, пористые кости – земляными цветами, древние оцепенелые глаза смотрели из бесплотных глазниц, и только увидев ее в полный рост, он понял, что это она звала его, Никанор, Никанор, потому что так смерть зовет всех нас в момент смерти, и сказал, нет, смерть, еще не время, она должна наступить во сне, во мраке кабинета, как в незапамятные времена предсказали волшебные плошки, но она возразила, нет, генерал, она наступила здесь, босиком и в этой рванине, которая на вас надета, хотя нашедшие тело скажут, что это случилось на полу кабинета, в полотняной форме без знаков различия, с золотой шпорой на левой пятке, чтобы не противоречить предсказаниям гадалок, она наступила, когда он меньше всего этого хотел, когда после долгих лет бесплодных иллюзий начал догадываться, что человек не живет, хрен ли, а выживает, человек слишком поздно понимает, что даже самой долгой и полной жизни хватает только на одно: чтобы научиться жить, он познал свою неспособность к любви в загадке немых ладоней и невидимых расчетах карт и пытался возместить эту жалкую участь всепоглощающим культом единоличной власти, пал жертвой этой секты, сгорел в пламени этого нескончаемого жертвоприношения, предавался обманам и злодеяниям, преуспел в бесчестии и подлости, преодолел неуемную скупость и врожденный страх, только чтобы до конца времен пронести в кулаке стеклянный шарик, не ведая, что этот голод ненасытен и утоление порождает еще большую охоту, и так до конца всех времен, господин генерал, он с самого начала знал, что его обманывают, желая угодить, берут с него деньги, желая ему же льстить, силой оружия сгоняют народ, чтобы приветствовал его радостными криками и подкупными транспарантами, вечная жизнь великолепному вождю, древнейшему собственных лет, но научился жить с этими и прочими постыдными издержками славы и по мере своих неисчислимых лет все яснее понимал, что ложь удобнее сомнения, полезнее любви, долговечнее правды, он, не удивляясь, пришел к лживой мерзости: командирству без силы, всеобщему обожанию без славы, всеобщему послушанию без уважения, когда убедился в вихре желтых листьев своей осени, что ему никогда не бывать хозяином всей своей власти, что он обречен знать жизнь лишь с изнанки, обречен разбирать стежки, расплетать нити утка и узлы основы в иллюзорном гобелене реальности, но так и не заподозрил, что единственная видимая жизнь – это жизнь, которую показывают, та, которую мы видим с этой стороны, не с вашей, господин генерал, со стороны бедняков, где вьется вихрь желтых листьев наших бесчисленных тягостных лет и наших