Однако в борьбе между правительством и парламентом это было лишь перемирием. В 1770 г. между ними опять начался ожесточенный спор по поводу попытки короля вмешаться в важный судебный процесс, который слушался тогда в парламенте – Верховном суде. Парламентарии надменно заявили, что «осуществление абсолютной власти, когда оно противоречит духу и букве конституционных законов Франции, свидетельствует о намерении изменить существующий государственный строй». Людовик XV был слаб душой, но некоторые из его министров оказались достаточно смелыми. Когда в начале 1771 г. большинство верховных судей подали в отставку и закрыли сессию своего суда, желая принудить короля, тот нанес ответный удар.

Ночью 19 января 1771 г. королевские мушкетеры подняли с теплых постелей всех парламентариев и приказали им ответить «да» или «нет» на вопрос: «Вернетесь ли вы на службу к королю?» Рассказывают, что это дю Барри подтолкнула Людовика к решению нанести удар, указав на портрет Карла I, короля Англии и сказав: «Ваш парламент тоже отрубит вам голову!»

Большинство верховных судей отказались написать «да» и сразу же были отправлены в изгнание по разным адресам. Провинциальные парламенты поддержали главный парламент. Парламент Дижона предупредил Людовика: «Вы король в силу закона и без закона не имеете права царствовать». Говорили даже о созыве Генеральных штатов. Но в этот единственный раз Людовик XV нашел в себе достаточно мужества. Он объявил упраздненной всю систему парламентов, больших и малых, и создал вместо них различные верховные советы, которые должны были спокойно заниматься юридическими делами, не вмешиваясь в политику. К концу 1771 г. не меньше семисот французских должностных лиц были в изгнании, и казалось, что по главному источнику оппозиции был нанесен мощный удар.

Но эта перемена продолжалась лишь, пока Людовик XV был жив. Когда он умер, дю Барри была изгнана от двора и стала беспомощной. Новые судебные органы были совершенно непопулярны, а их члены – посредственными людьми. Общественное мнение громко требовало возвращения парламентов, а неопытный новый король Людовик XVI очень хотел иметь как можно меньше врагов. Все прежние верховные судьи были вызваны обратно, и прежние суды восстановлены. Им было приказано «воздерживаться от бессмысленного противостояния указам королевской власти», но будущее показало, что кратковременное наказание не научило их смирению. На самом деле они были защитниками привилегий, а не свободы, но их ссоры с монархией были смертельными ударами по старому режиму.

* * *

Парижский парламент смог бросить вызов «абсолютной» власти короля благодаря глубокому изменению в умах почти всех образованных людей Европы и особенно Франции. В нескольких словах это изменение лучше всего формулируется так: в XVIII в. образованные люди начали признавать (по меньшей мере на словах) руководящую роль разума, то есть утверждать истину, очевидную или доказанную. Разум не мог не быть революционным, потому что он отрицал традиции и начинал свою работу с чистого листа. Сначала он парил высоко над миром и казался совершенно бескорыстным и невозмутимым. Но вскоре разум наклонился над землей и стал рассматривать жизнь, обычаи и политику. Обнаружив, что все это «неразумно», он стал воевать против этого неразумия и стал философией XVIII в.[119]

С 1517 г. примерно до 1700 г. усилия человеческой мысли были направлены в основном на то, чтобы атаковать или оборонять католическую церковь во время протестантской реформации и всех столкновений, происходивших после нее. К 1700 г. большинство европейских стран успокоились и стали навсегда протестантскими или навсегда католическими. Ни одна сторона не смогла уничтожить другую ни ударами, ни аргументами, и потому у обеих пропала охота сражаться. Люди стали терять интерес к вопросу о том, попадут они в рай или в ад, и (как в эпоху итальянского Возрождения) повернулись лицом к проблемам этого, земного мира. Возник сильный интерес к естественным наукам, средневековые представления о мире были сброшены, как старая кожа, и были заложены основы почти всех великих достижений XIX и XX вв. Но изобретения и прикладные открытия часто создавались англосаксами, а не французами. Британец Джеймс Уатт изобрел паровой двигатель. Американец Бенджамен Франклин доказал существование связи между электричеством и молнией. Однако не стоит преуменьшать значение французских достижений. Лавуазье (1743–1794) заложил многие основы современной химии, а Бюффон, обладавший огромными познаниями и большой любознательностью, внес значительный вклад в естествознание и даже начал одну из тех перемен в науке, которые привели к учению об эволюции.

Но наивысшего мастерства французские писатели XVIII в. достигли в политической литературе. Впервые за много столетий отношения человека к его правительству, природа этого правительства, его права требовать от человека подчинения и вообще существовать, различные виды его ошибок и средства сделать его лучше были изучены подробно, интенсивно, проницательно и очень умело, и результаты этого изучения были изложены в такой потрясающей литературной форме, что мгновенно привлекли к себе внимание[120]. Эти писатели «устроили смотр всем ранее признанным идеям, подвергли их критике и вместо тех, которые посчитали порочными или неверными, предложили новые, которые должны были стать основой всеобщего переустройства» человечества.

Ясно и без слов, что в XVIII в. после того, как был брошен критический взгляд на систему правления и общественный строй Франции, у отважного и зоркого наблюдателя мог возникнуть лишь один вопрос: «На какое зло я нападу в первую очередь?» В системе правления был абсурдный элемент – «божественное право». В обществе существовало оскорбительное «неравенство», в религии – омерзительная «нетерпимость». Во всех остальных, менее значительных областях жизни тоже сохранялись остатки феодального варварства, излишние и вредные указания и ограничения экономической свободы – в общем, на умах и на телах были оковы, ненавистные каждому умному и свободолюбивому человеку. О конкретных пороках старого режима пойдет речь немного позже. Здесь достаточно сказать, что защитная броня этого режима была очень непрочной.

У критиков было одно бесценное преимущество: они писали самым ясным и живым языком в Европе. Великие писатели эпохи Людовика XIV вовсе не были защитниками свободы, но они, по крайней мере, превратили французский язык в великолепное орудие литературы – в язык, на котором было легко, даже обсуждая очень серьезные темы, говорить блестяще и было почти невозможно говорить скучно. Более того, французский язык, кажется, был на пути к тому, чтобы стать языком общения для всего христианского мира. Книгу Вольтера мог без переводчика и без словаря прочесть почти каждый образованный англичанин, немец, итальянец и русский.

Таким образом, эта литература быстро завоевала весь мир, хотя первоначально была написана для французов.