Все евангелисты внимают учению Бога-Сына о Святом Духе. Но никто, кроме Иоанна, не записывает слов Христа об исхождении Святого Духа от Отца. Никто, кроме Иоанна, не записывает, что Святый Дух и есть подлинный Утешитель людей, хотя Христос говорит об этом не одному Иоанну, но и остальным ученикам.

Иоанн ни разу не говорит о том, что Христос многое и о многом поведал ему наедине. Ни в коем случае не желает младший из апостолов как-то подчёркивать свою особую посвящённость. Но она сама свидетельствует о себе — через его Евангелие, его послания и его Откровение. И через порученное Христом Иоанну у Голгофы попечение о Богоматери.

Когда мы слышим «Бог есть любовь», сразу узнаём Иоанна Богослова. Это ему единственному так дано или так поручено было сказать о Боге…

Мудростью всей церкви знал Константин: евангелисты равнодостойны. Но этой же мудрости внимал, делая свой вдохновенный выбор: начать перевод — с пасхального Иоанна. Начать с богослужебного, литургического Евангелия. А не с четвероевангелия (тетра), которое относится к так называемым четьим книгам, то есть читаемым не во время церковных служб, а в келье или дома.

Вот в чём смысл их с братом предполагаемого учительства: не буквам только учить, не только письму, не одним лишь молитвам, пусть и самым важным, но учить сразу всей литургии славянской. Учить сразу Евангелием, Апостолом, Псалтырью. Но в первый черёд — Евангелием учить. Ото дня ко дню, из года в год. Потому что в нём — сам Учитель говорит с человечеством.

То Евангелие, которое он однажды отваживается переводить, по-гречески называют евангелие-апракос. В дословном переводе, не-дельное, читаемое по церквям в дни воскресные, свободные от всяких дел, когда люди, отложив будничные житейские попечения, собираются в церкви, а затем и дома отдыхают от любых трудов, празднуют, праздны от всяческих занятий. То, что мы теперь называем неделей, именовалось (а в церковном обиходе и по сей день именуется) седмицей. Неделя-воскресенье завершает седмицу. (У нас же теперь, как в кривом зеркале, неделя — вся седмица.)

Константин переводит Евангелие-апракос и Апостол-апракос[12]. Тем самым братья предполагают, что, как в каждом сельском храме, у славян служить будут — по крайней мере поначалу — лишь в праздничные и недельные дни. Остальные дни седмицы — для трудов в поте лица своего. Но первая Пасхальная седмица, Светлая седмица, та, что следует сразу за Воскресением Христовым, — исключение. Она — вся праздник. И потому каждый день на Светлой широко распахнуты церковные врата, каждый день служится литургия, каждый день читают очередные евангельские зачала из Иоанна Богослова, а по Апостолу — из «Деяний апостольских». И потом ещё на восьми субботних и восьми воскресных службах подряд, включительно до самой Пятидесятницы, до Святой Троицы Иоанново Евангелие будет звучать в церквях неизменно. И лишь после этого придёт чреда евангелиста Матфея.

Когда получается

Возможно, нецеломудренной может показаться сама попытка хоть в какой-то мере представить себе подробности труда братьев, занятых переводами Евангелия, Апостола и Псалтыри с греческого на славянский. Впрочем, исследователи-лингвисты к этой теме обращались неоднократно и добились немалых успехов в обозначении технической стороны переводческого дела солунских братьев. Описаны многие приёмы и навыки обработки греческого источника, перетекающего в новую словесную плоть.

Если обозреть хотя бы некоторые древние иконы или книжные миниатюры с изображением четырёх евангелистов, то сразу увидим, что в них, во всех без исключения, «техническая сторона» тоже неизменно присутствует. Это обязательный стол с лежащими на нём книгой или пергаменным свитком, пером, ножичком, керамической чернильницей. Наглядна попытка художников как-то отразить и саму боговдохновенность труда, которым заняты создатели благовестий, — через напряжённость их поз, когда глаза устремлены даже не столько на лист и буквы, сколько «выспрь».

Перед Константином, если представить его на подобном изображении, пришлось бы уместить на столе не одну, а две книги. Одну из них, греческую, — чуть выше или даже на подставке-пюпитре, а под ней — книгу или тетрадь со славянскими строчками.

Но как передать, что речь и тут идёт не о механическом переписывании, а о вдохновенном сотворчестве? Как выразить сокровенную метаморфозу соприкосновения двух языков и их добровольного, без порчи и насилия, перетекания одного в другой?

Проще всего сказать: переложение с языка на язык — труд. Но не один труд, а ещё и ревность, ещё и радость. Переводчик ревниво следит, чтобы переведённое им было никак не хуже переводимого. Не упрощённее, не приблизительнее, не разжиженнее по смыслу. Не беднее звукописью своей. И когда видит, что так именно получается, в награду ему даётся радость. Эта его радость может быть совершенно незаметна для постороннего взгляда, но каждый раз, когда он находит для своего детища единственно верное слово, или сразу несколько слов, или целое предложение, радость по-особому играет в нём, как играет во встречных струях воды сильная рыбина. Радость снова и снова подкармливает сердце, и труд становится сладок, и ревность торжествует невидимые миру победы. Труд, лишённый ревности и радости, смертельно скучен и уныл — подлинно рабское наказание.

Что скрывать! Константин сейчас радуется и самой своей находчивости, своей удачливости. Но ещё больше радуется тому, что славянская речь на каждом шагу щедро предоставляет ему эту счастливую возможность находить всё новые и новые слова, самые нужные, самые верные. Особенно это касается слов высокого ряда, слов для обозначения великих смыслов. Эти находки славянская речь легко и обильно предоставляет в его распоряжение уже при переводе самых первых строк и страниц Иоаннова евангелия.

И как ему не восхититься тем, что славянская звучащая речь к часу своего воплощения на письме приходит во всеоружии своих духовных чаяний и озарений.

Как лучше перевести Еѵ αρχη? — В начале. Или, как предпочёл записать Кирилл: искони.

Θεόζ? — Бог.

Λόγος? — Слово.

И, конечно, на своём достойном месте пребывает и величайший труженик из всех глаголов — глагол бытия, великое быть, полномочно выступающее от имени всего сотворенного, всего-всего бытующего на свете.