Мерин рванулся, собой загородил выход.

— Что ты знаешь?!

— Она живет на даче у писателя Колчева, — продолжил свой шепот Герард, — давно уже, мне Федя сказал, а отец не знает.

— Какой Федя?

— Друг мой. Он хороший, добрый. Пусти, я к деду пойду.

— Подожди, скажи, Гера, а ты ее давно видел?

— Кого?

— Свою мать, Валерию Модестовну?

— Она мне не мать. У меня нет матери. Не было. У меня отец, папа мой, Марат, очень-очень люблю, очень, и он меня, мы всегда вместе, я всегда с ним… но сегодня… сегодня, — лицо его искривилось, и он, громко всхлипнув, уткнулся в меринское плечо, — сегодня его увезли… «скорая»…

Он зарыдал.

Сева обнял его за плечи, усадил на прежнее место, присел на корточки рядом.

— Ну давай перестанем, давай, а? Давай? Все будет хорошо, вот увидишь, поверь мне. Хочешь, обзвоним ближайшие больницы, наверняка его в ближайшую доставили, и все выясним. Хочешь?

Герард долго смотрел в глаза Мерина, потом опустил голову и сказал:

— Нет. Не надо.

— Почему?

— Очень страшно.

Они помолчали, Герард постепенно успокаивался, в очередной раз сообщил, что он «к деду пойдет», но продолжал сидеть, его била лихорадка. Мерин мучительно соображал, что же ему дальше делать — оставлять в таком состоянии больного человека не хотелось, но и сидеть с ним тоже не выход — неизвестно, на сколько может затянуться это сидение.

И вдруг Герард произнес:

— Несколько дней назад.

Это прозвучало так неожиданно и непонятно, что Сева вздрогнул. Его только и хватило, чтобы переспросить:

— Что «несколько дней назад»?

— Видел.

— Что видел? — опять не понял Мерин.

Герард повернулся к нему всем телом, глаза его говорили: «Вот уж не думал, что ты такой несмышленый? Ведь это я даун, а не ты». Он сказал:

— Она меня попросила на скрипке поиграть, а сама не умеет.

У Мерина бешено застучало в висках, стали мокрыми ладони.

Он все понял. И по спине у него побежали мурашки.

— Когда это было?

— Недавно.

— Вспомни точнее.

Герард сложился пополам, руками охватил свою выбритую голову, скрюченные пальцы оставляли на ней белые вмятины, но они тут же синели, изнутри заполняясь кровью. Потом он попросил:

— Не смотри на меня так, я боюсь.

Мерин отвернулся. Подошел к окну — Тверская улица жила своим ярко освещенным, шумным, суетливым, внешне беззаботным бегом. Ему подумалось, какой чудовищный обман: произойди сейчас что угодно — землетрясение, шторм, обвал, чья-то смерть — каждую секунду на планете гибнут десятки тысяч людей — умри сейчас Марат Твеленев, уйди из жизни он, Сивый Мерин, — ровным счетом ничего не изменится — эта подвижная декорация за окном будет все так же бездумно весело лгать и обольщать праздником бытия. Наконец, он не выдержал:

— Ну вспомнил?!

— Я стараюсь.

— Хотя бы до того, как обокрали вашу квартиру или после?

— До. — Герард выпрямился, руки его безвольно повисли вдоль туловища, лицо растворилось в цвете белесого потолка, он тяжело дышал. — Я очень устал. Я к деду пойду.

— Подожди.

Мерин знал, что в кабинет Антона Игоревича право на вход имеют три человека: Нюра, Надежда Антоновна, Герард. И еще врачи. Все. Больше никто не смеет переступать порог святая-святых девяностолетнего песенника. Значит… Он опять присел на корточки перед Герардом, тряхнул его за плечо, стараясь заглянуть в глаза.

— Где она хранится? В шкафу?

— Да.

— Шкаф закрыт на ключ?

— Да.

— И ты знаешь, где он спрятан?

— Да.

— Где?

Герард молчал.

— Она попросила тебя украсть скрипку?

— Нет. Поиграть. И вернула, я положил на место.

— И долго она играла?

— Не знаю.

— Вернула когда?

— Быстро. В тот же день.

— Зачем ты это сделал?

— Папа Марат попросил.

— Марат Антонович? Он сам тебе это сказал?

— Нет.

— А кто?

— Она.

— Понятно. Подожди, не уходи. — Он достал из кармана мобильный телефон, набрал несколько цифр. — Яша, Твеленева Валерия Модестовна, повестку на завтра, на девять.

Герард встал.

— Я пойду к деду.

— Да что ты все заладил-то: к деду, к деду, как попугай, — в сердцах вырвалось у Мерина, — не помрет твой дед!

Герард подошел к двери, обернулся, сказал:

— Он умер.

И вышел из кухни. Мерин кинулся за ним.

В «композиторских» апартаментах Мерину до сих пор еще бывать не приходилось и теперь, вместе с Герардом оказавшись здесь, в первый момент он испугался: уж не так ли устраивают свой домашний уют привидения? В бесконечном пространстве комнаты, плохо освещенном щелями неплотно задвинутых оконных штор, бесформенными тенями грудились какие-то диковинные, беглому взгляду не поддающиеся определению предметы — шкафы ли, столы или гробы с отворенными в немом приглашении крышками. Воздух был тяжел, сперт и накурен ядовитым запахом лекарств. До полной склепости не хватало паутин, пауков и летучих мышей.

Мерина неудержимо потянуло на волю. Он прошептал:

— Зажги свет.

Герард щелкнул выключателем и по мановению «лампочки Ильича» в тот же миг все изменилось: и столы со шкафами, и рояль с бронзовыми на нем канделябрами, и даже неопределенного цвета огромные картины в позолоченных рамах, кресла, сундуки, тумбочки — все материализовалось в своем первоначальном виде и обрело свои законные места. А гробы с крышками, слава богу, исчезли. И даже в воздухе заметно полегчало. «И чем бы ни закончился спор о том, кто изобрел электричество, — подумал Мерин, — их ли Эдиссон или наш Яблочков, следует признать, что это есть великое изобретение».

Тело композитора лежало непокрытым на диване в самом дальнем углу комнаты и потому казалось маленьким и жалким. Оно было одето во все черное: носки, брюки, двубортный пиджак, галстук, и только мятый воротничок рубашки выделялся подобием белизны. Когда Мерин подошел ближе, тело спросило:

— Это ты, Гера?

Следователь московского уголовного розыска по особо важным делам совершил безукоризненное с точки зрения любого балетомана антраша, отпрянув при этом так далеко, как только позволяли размеры «танцзала», а он позволял многое: комната состояла из минимум двухсот с лишним квадратных метров. При этом опрокинутое следователем кресло произвело некоторый характерный для падающего тяжелого предмета звук, и тело приоткрыло глаза: