Французская полиция несколько месяцев усердно демонстрировала российскому посольству бурную деятельность по поимке злоумышленников, арестовывала и выпускала на свободу представителей неблагополучной части столичного контингента — клошаров, карманников, мелких домушников и, наконец, сославшись на отсутствие каких бы то ни было улик по данному делу, нажала на тормоза, и преступление плавно перекочевало в разряд не подлежащих раскрытию.

Федор же после выписки из госпиталя заметно увял, по больничному листу на работе не появлялся, месяц без малого затворничал в своей квартире, в Переделкино не показывался, на телефонные звонки отвечал неохотно и односложно. Лерик в неопределенном статусе — жены ли, любовницы, домашней хозяйки — почти ежедневно приносила туда продукты, стряпала, мыла, стирала, вытирала пыль, проветривала, выносила мусор и без видимых признаков благодарности со стороны хозяина униженно отбывала восвояси.

Все круто изменилось в конце декабря.

Войдя однажды в погожий предновогодний денек — румяная, полная сил и желаний и, как уже стало привычным за последнее время — с многочисленными пакетами наперевес — в квартиру № 44 по Кутузовскому проспекту, она застала любимого неподвижно и почти бездыханно лежащим ничком на диване. После мучительных, долго не приводящих ни к какому результату расспросов, слез, рыданий и, в конце концов, истерик ей все же удалось вытрясти из Федора кое-какие признания: оказалось, что накануне им было обнаружено в почтовом ящике от руки написанное по-французски короткое послание, после прочтения коего синхронный переводчик министра иностранных дел России и впал в до сих пор не отпускающий его транс. В переложении на понятный Лерику русский рукотворная угроза звучала следующим образом: «Второго предупреждения не будет. В прятки играть глупо. Ждем еще год. Последний». Подписи не было.

Так Валерия Модестовна Твеленева, в девичестве Тыно, стала единственной владелицей тайны, повергшей ее любимого в нынешнее, близкое к предсмертному состояние: оказывается, некие иноземные партнеры во что бы то ни стало требуют от него выплаты карточного долга чести.

Первым ее порывом стало желание немедленно утешить расстроенного юношу: господи, какая глупость, было б о чем думать, из-за чего расстраиваться, чай, не впервой, они выкрутятся, надо только для этого положиться на нее, Лерика. Нет невозможного для любящего сердца, да и знакома она прекрасно со всякими карточными передрягами — в далекой уже юности увлекалась Пушкинской «Пиковой дамой», читала роман тезки своего Феденьки, тоже Федора, Достоевского «Игроки», из тех же книжек знает о нередко случавшихся в старину закладах проигравшимися драгоценностей, домов, имений и даже благоверных жен, после чего бедняги бывали вынуждены заканчивать земное существование рукоприкладством, — знакома она со всякого рода подобной литературой и до сих пор относит все эти ужасы к больной фантазии авторов и их нездоровому стремлению доставить читателю как можно больше вредных, по ее мнению, эмоциональных переживаний.

Но когда «расстроенный юноша», идя навстречу ее категорическим настояниям, тихим, загробным голосом озвучил-таки цифру своего проигрыша, Лерик на какое-то время… задумалась, поскольку цифра эта, будучи произнесенной вслух даже таким почти не произведшим колебаний воздуха звуком, многократно превысила пределы ее воображения.

Не пришла в ужас. Не впала в отчаяние.

Задумалась.

И очень скоро поняла, что наступил ее звездный час, не воспользоваться которым с целью восстановления отношений с любимым, было бы непростительно.

Сейчас или никогда.

… Мерин вернулся в кабинет минут через десять.

— Как? Отдохнули?

Выражение лица Валерии Модестовны за это время не изменилось — оно было таким же сосредоточенным, усталым и настороженным, но пауза, как показалось следователю, пошла ей на пользу: легкий румянец красиво подернул лоб и щеки.

— Отдыхать я предпочитаю в домашней обстановке.

Сева, пытаясь угнаться за ее бегающими зрачками, широко улыбнулся два раза подряд: улыбнулся, затем погрустнел, и тут же опять растянул губы в любимой бабушкой улыбке.

— Или я ошибаюсь, но, мне помнится, вы лишили себя домашнего отдыха по собственной инициативе? Разве не так? Вы ведь по пути из леса никуда не заезжали? Прямо к нам?

— Прямо.

Ответ прозвучал не весьма вежливо, и это было еще одним доказательством того, что десятиминутная передышка оказалась не лишней — «девушка» явно раздражена, а это удача: как правило, именно в таком состоянии из людей выколупываются необдуманные слова и поступки. Мерин мысленно потер ладошки.

— Ну и ладно, как только станет невмоготу — не стесняйтесь, скажите, мы тут же прервемся. Пережить такое!.. — Он не стал договаривать, какое «такое!», но по интонации было понятно, что имеется в виду нечто очень страшное. — Так на чем мы с вами остановились? Прошу простить, но с этой банальной фразы всегда начинается продолжение прерванной беседы, тем более когда она представляет взаимный интерес для сторон, правда? Так на чем? — и поскольку Валерия Модестовна молчала, продолжил: — Если мне не изменяет память — на коробках из-под туфель, нет? И еще на продолговатом предмете, завернутом во что-то черное.

Он разговаривал с женщиной намного старше себя по возрасту недопустимо нагло, в манере, скорее свойственной Труссу при допросе подозреваемых (при этом нимало не терзаясь угрызениями совести за наглый плагиат), но делал это совершенно сознательно, ибо интуиция давно уже, с первого их знакомства намекнула, а теперь и утвердила в сознании, что сидит перед ним, если и не непосредственная исполнительница, то отнюдь не последняя ниточка в клубке раскрываемого преступления.

— Мне ведь что важно понять, — продолжал он в том же ерническом духе, — мне важно знать, что же все-таки прежде всего заинтересовало бандитов: туфли или предмет. От этого мы бы и стали в дальнейшей нашей работе плясать, преобразуя эфемерные предположения в реальные факты. А без подобного знания, согласитесь со мной, очень нелегко: если в коробках из-под туфель сохранялось столовое серебро — это одно, а если — представим себе невозможное — редчайшая коллекция японских нэцке — совсем даже другое. Между ними такая же пропасть, как между какой-нибудь фанерной балалайкой и — опять позволю себе прибегнуть к крайности — скрипкой Страдивари. Нет? Не согласны?

Он сыграл ва-банк.

И не ошибся.

Если до сих пор добровольная посетительница пенитенциарного заведения не проявляла видимого желания вступать в беседу с мальчишкой-следователем, иногда лишь выпуская на свободу свои верткие щупальца из, казалось, неприступного панциря, то последний меринский пассаж преобразил ее до неузнаваемости. Она развеселилась, некрасиво раскрыла рот и довольно продолжительное время издавала клокочущие звуки, схожие с неестественным театральным смехом неудавшейся актрисы. Сказала, не в силах успокоиться:

— Что-что-что? Ну-ка, ну-ка, еще раз, поподробнее про Страдивари, а то у меня уши заложило.