– Здесь все старое? – спрашивал я.

– Это не старое, Коленька, а очень-очень древнее, из курганов, из раскопок, – отвечала мама. – Это нашли глубоко в земле. Почитай, ты же у меня хорошо читаешь, что здесь пишется.

И я прочитывал те или иные цифры в римском написании, за которыми стояло: «…до н. э.» или «…н. э.», – но не видел бесспорных признаков, действительно отличающих это древнее от нового , будь оно целым и чистым либо поломанным и грязным.

Мною владели сомнения.

С бабкой (переехавшей к нам после того, как отец и мать расстались) мы частенько ходили на рынок, называемый по старинке Рыбным. На пути к нему долго сносили разрушенное бомбами здание. Однажды я заметил на очищенном от строительного сора участке высокую конусовидную кучу каменного щебня. Воспользовавшись тем, что бабка остановилась поговорить с приятельницей-соседкой, которая, уже побывав на Рыбном, возвращалась к себе, нагруженная двумя черными хозяйственными кошелками, я подобрался к щебенке – и без труда обнаружил там множество наконечников стрел; нашлись также и три-четыре фрагмента каменных топоров.

Постоянно встречались мне во дворах и на улицах насквозь проникнутые ржавчиной железные листовые обрезки, из которых можно было выкроить экспонаты для нескольких музеев кряду, и, конечно, вдавленные в грунт глиняные черепки. В подобных случаях (как утверждают некоторые сочинители) дитя либо восторженно бросается к старшим, показывая им найденные свидетельства жизнедеятельности первобытных/древних людей, либо – старательно припрятывает свои сокровища, начиная составлять свою собственную тайную коллекцию древностей.

Подобная глупость мне никогда не приходила в голову. Напротив, я обрадовался, что наконец-то выяснилось действительное происхождение всех этих «наконечников» и «топоров», помещенных в музейных витринах.

Т. е. мои подозрения были оправданными.

Но я не подавал виду, что это жалкое вранье, с помощью которого меня пытались перехитрить, мною уже разоблачено и отвергнуто, т. к. не хотел понапрасну расстраивать маму. Было ясно, что обманывать ей приказали на службе или в школе, где она состояла в родительском комитете.

Я понял, что мне не разрешается видеть время – так же как, например, голую женщину, и эти запреты вызывали во мне общие по своей природе чувства.

Томление продолжалось до моего перехода в шестой класс, когда делу помог случай.

Из комнаты во флигеле или, точнее, в пристройке, примыкающей к черному ходу нашего дома, был увезен в больницу старик по прозванию Градоначальник. Считалось, что будто бы он состоял в родстве, а то и приходился младшим братом одному из последних наших губернаторов царской эпохи. То был маленький, болезненно искривленный, но вместе с тем судорожно быстрый человечек, одетый в, казалось, облипший на его теле буроватых тонов «утиль» и всегда при низко напяленном матерчатом картузе с большим прямоугольным козырьком. Позднее за этот картуз его прозвали еще и Маленковым; и мы, мальчишки самого начала 60-х годов, разумеется, толком на ведающие, в чем состояла соль прозвища и кому изначально принадлежала эта фамилия, тем не менее сразу же отыскали ее обидную, уничижительную основу, пронзительно выкрикивая на разные голоса: «Маленько́й, маленько́й!!»

По неизвестным причинам наши крики приводили Маленкова-Градоначальника в неистовство, и он, притом довольно ловко, гонялся за нами, а настигнув, пытался посильнее ударить ногой, что ему изредка удавалось. Впрочем, при появлении кого-то из взрослых он сразу же оставлял нас в покое и переходил на обычный свой шаг.

Но его увезли. Те же, кто наблюдал за произошедшим, рассказывали, что Маленков еще «рыпался» и лепетал, когда его размещали в фургоне.

Прибывший по вызову участковый опечатал дверь умирающего в больнице жильца, наклеив на замочную скважину особенный бумажный прямоугольник, от которого тянулись две нити, объединенные сургучной лепешкой. Все это, однако ж, не помешало нашим ребятам поздним вечером проникнуть в маленковскую комнату; меня, одиннадцатилетнего, взяли с собой. Щель между наружными покоробленными оконными рамами с легкостью пропускала нож; его лезвие достигло крючка, а гвозди (или, скорее, болты), на которых держались шпингалеты, вылетели вон при первом нажиме. С внутренними рамами также долго не замешкались, только чуть было не наделало шуму стекло, что, разумеется, никого бы не остановило: окно располагалось в тыльной стене флигеля и выходило на высокий, не слишком тщательно установленный дощатый забор, а за ним простиралось незаселенное, поросшее кустарником пространство, где, судя по всему, давно предполагали начать какие-то земляные работы.

Ребята были навеселе и оттого не столько искали денег и ценностей, сколько дурачились: они роняли на пол стаканы и тарелки, перехватывали друг у дружки знаменитый маленковский картуз, примеряя его перед зеркалом, вделанным в шифоньер; а в конце концов разбили и самое зеркало, запустив в него увесистым настольным предметом, который, как я теперь понимаю, служил подставкой для чайника или самовара.

Несомненно, нас могли услышать – и, при желании, увидеть, но кто бы стал вступаться за Маленкова?

Раздражал недостаток света: под потолком горела одна-единственная лампочка без абажура, свечей на двадцать пять, да и она то и дело мигала. Но у старших нашлись карманные фонарики; впрочем, и я захватил с собой бывший в те дни новинкой китайский походный «рефлектор» с цилиндрическим серебристым корпусом.

Подурачась еще немного, старшие принялись обшаривать комнату, причем в толстой книге из числа стоявших на полке сразу же были найдены несколько десятирублевок, а затем и полусотенная. На меня внимания больше не обращали, потому что подобных томов оказалось до нескольких дюжин и обыскать их надо было внимательно, т. к. улежавшиеся в книгах одиночные, а в особенности новые купюры могут и не объявиться, если страницы всего лишь перетрясти.

Предоставленный самому себе, я подобрался к высокой тумбочке / шкафчику со скошенным верхом – то была, вероятно, вышедшая из обихода мебель, называемая конторкой. В среднем ее отделении под лежащими там бумагами отыскался обтянутый черной кожей продолговатый коробок на защелке. Едва я сместил ее, лампочка в комнате вновь и вновь мигнула, а затем и погасла. Это вызвало смех, ругань и небольшую суматоху, покуда кто-то из нас не забрался на стол, чтобы попробовать всадить инвалидку поглубже в патрон, если только она не перегорела вовсе. Затея отчасти удалась. Жалкое устройство еще периодически вспыхивало, но было понятно, что ему приходит конец. Поэтому я, кое-как пристроив на выдвинутом ящике фонарик, занялся своей находкой. В коробке́, который не сразу позволил себя приоткрыть, лежала крупная и, очевидно, тяжелая серебряная рюмка с червленой насечкой и тремя золотистыми накладными цветками. Их развернутые на зрителя перламутрово-белые лепестки плавно мерцали. Мое внимание привлекли яркие алмазные крупинки, что составляли центры каждого из цветков. Чем дольше я смотрел на красивую «маленковскую» рюмку, тем сильнее утверждался во мнении, что ее увезенный хозяин не отмыкал коробок с тех пор, как убрал его подальше от посторонних глаз. До меня, в продолжение скольких-то трудно представимых подростку лет, за этой рюмкой не наблюдал никто, и, в отличие от музейного хлама, ее не подсунули Маленкову обманом за день до нашего вторжения.