— Гм, — вырвалось у Беркина. — Бедняжка Гудрун, представляю, как она мучилась потом, что не сдержалась. — Этот случай его ужасно развеселил.

— Мучилась? — спросил Джеральд, он тоже пришел в веселое настроение.

Оба улыбались коварно и озорно.

— Зная ее застенчивость, думаю — ужасно.

— Она еще и застенчива? Тогда что заставило ее так поступить? Ее действия были совершенно неадекватны и неоправданны.

— Наверное, уступила порыву.

— Хорошо, но откуда он взялся? Ничего плохого я ей не сделал.

Беркин покачал головой.

— Думаю, в ней внезапно проснулась амазонка, — сказал он.

— Лучше бы Ориноко[64], — сострил Джеральд.

Друзья посмеялись нехитрой шутке. Джеральд вспомнил слова Гудрун, что последний удар тоже останется за ней. Но сдержался и ничего не сказал Беркину.

— Ты обиделся? — спросил Беркин.

— Да нет. В сущности, мне безразлично. — Джеральд помолчал и со смехом прибавил: — Как-нибудь переживу. Да она сразу же и раскаялась.

— Раскаялась? Ты с ней виделся после той ночи?

Джеральд помрачнел.

— Нет, — ответил он. — У нас… ну, ты сам можешь представить, что у нас творилось после той беды.

— Понимаю. Сейчас немного улеглось?

— Трудно сказать. Был страшный шок. Однако не думаю, чтобы мама очень переживала. Не уверен, что она вообще что-то заметила. И что всего удивительнее — ведь она была замечательной матерью: одни только дети, ее дети занимали её. А сейчас мы для нее значим не больше слуг.

— Вот как? А тебя этот несчастный случай очень потряс?

— Я испытал потрясение. Но не могу сказать, что сейчас глубоко переживаю. Не вижу особой причины. Всем суждено умереть — так какая разница, когда это случится. Горя я не ощущаю. Смерть оставляет меня равнодушным. Помимо моей воли.

— Выходит, тебе все равно, умрешь ты или нет? — спросил Беркин.

Джеральд смотрел на него своими голубыми глазами — холодными, как сталь. Он чувствовал себя неловко. Совсем не все равно — он ужасно боялся смерти.

— Умирать я, конечно, не хочу, — сказал он. — С какой стати? Но об этом не думаю. Не могу сказать, чтобы этот вопрос меня постоянно занимал. Он мне не интересен.

— Timor mortis conturbat me[65], — процитировал Беркин и прибавил: — Да, теперь смерть не является чем-то важным. Странно, но она меня вообще не занимает. Банальное событие — оно непременно произойдет в будущем.

Джеральд внимательно посмотрел на друга. Их глаза встретились — они поняли друг друга без слов.

Джеральд прищурился, лицо его приняло холодное и равнодушное выражение, он смотрел на Беркина отчужденным взглядом — одновременно напряженным и невидящим.

— Если смерть не так уж и важна, — сказал он бесстрастным, холодным голосом, — что же тогда важно? — По его тону можно было заключить, что ему самому это известно.

— Что важно? — переспросил Беркин. Последовала ироническая пауза.

— После физической смерти происходит много чего, прежде чем мы исчезаем с лица земли, — сказал Беркин.

— Пусть так… Но чего? — Казалось, Джеральд хочет заставить другого мужчину сказать то, что сам прекрасно знает.

— Идет постепенное вырождение — мистическое, повсеместное вырождение. За нашу жизнь мы проходим много этапов вырождения. Мы живем и после смерти, продолжая деградировать.

Джеральд слушал, и с его лица не сходила слабая улыбка, словно он знал обо всем этом больше Беркина и знание его было непосредственнее, более личным — как говорится, из первых рук, — в то время как Беркин пришел к этому знанию путем раздумий и умозаключений — не совсем попал в десятку, хотя угадал довольно точно. Но Джеральд не собирался себя выдавать. Если Беркин хочет докопаться до истины — его дело. Он, Джеральд, тут ему не помощник. Он будет молчать до конца.

— Больше всех переживает, конечно, отец, — неожиданно резко сменил тему Джеральд. — Эта история доконает его. В его представлении мир рушится. Теперь все его мысли только об Уинни — он должен ее спасти. Говорит, что девочку нужно отослать в школу, но она и слышать об этом не хочет, так что этого не будет. Конечно, она действительно в сложном положении. Все мы совершенно не умеем жить. Умеем работать, но жить не умеем. Вот такой семейный недостаток.

— Не надо ее отправлять в школу, — сказал Беркин, у него родилась одна мысль.

— Не надо? Почему?

— Она необычный ребенок — странная, даже более странная, чем ты. Таких детей нельзя отсылать в школу. Там могут учиться только обычные дети — таково мое мнение.

— А вот я считаю как раз обратное. Если она уедет отсюда, сойдется с другими детьми, это может сделать ее нормальной.

— Она не сойдется, вот увидишь. Ты ведь так и не сошелся, не так ли? А она и притворяться даже не будет. Уинни гордая, держится обособленно, и это для нее естественно. Если она одинока по своей природе, зачем делать из нее стадное животное?

— Ничего я не собираюсь делать. Но думаю, школа пойдет ей на пользу.

— А тебе пошла?

Джеральд раздраженно прищурился. Школа была для него каторгой. И все же он не подвергал сомнению необходимость подобной пытки. Казалось, он верил, что образование можно получить только через подчинение и муки.

— Я ее ненавидел, но теперь понимаю, что все было правильно, — сказал он. — Она научила меня хоть как-то считаться с общепринятыми нормами, а без этого, согласись, невозможно жить.

— Напротив, я полагаю, что жить невозможно, если с ними считаться, — сказал Беркин. — Пытаться идти со всеми в ногу, когда ты только и думаешь, как выйти из строя, — безумие. Уинни — уникальная личность, таким надо жить в особом мире.

— А где такой взять? — спросил Джеральд.

— Создать искусственно. Вместо того чтобы подгонять себя под этот мир, надо мир подогнать под себя.

К слову сказать, две исключительные личности уже создают свой мир. Ты и я — вот тебе и отдельный мир. Тебе ведь не нужно такое существование, какое ведут твои зятья. Ты придаешь значение другим ценностям. Разве ты действительно хочешь быть нормальным, заурядным человеком? Это ложь. Ты стремишься быть свободным и неповторимым в свободном мире, не похожем на наш.

Джеральд смотрел на Беркина, в его глазах было понимание. Однако он никогда не признался бы открыто в своих чувствах. Кое в чем он разбирался лучше Беркина, гораздо лучше. И это рождало в нем нежность к другому мужчине, словно Беркин был моложе и наивнее его — сущее дитя; как умудряется он быть таким поразительно умным и таким безнадежно наивным?