— Уже минус пять, а на дворе сентябрь. Скоро будет сорок. Не натопишь.

— Можно взглянуть?

— Господи! А чего же?

Так Русинов попал в вагончик, типовой, такой же, как все, метров двенадцать площади, где обитали супруги с ребенком и престарелой матерью. Мебель здесь была громоздкая и случайная — какой-то шкаф, швейная машина, стол. И еще было две койки. И еще печка. И в уголке нечто вроде кухни. Повернуться было негде… Женщина сказала, что они стоят в очереди на квартиру, что у нее, в котельной, очередь подойдет быстрей, чем у мужа. Этак лет за пять. Они прожили в этом вагончике пять лет и собирались прожить еще пять…

Русинов охрипшим вдруг голосом спросил, отчего бы им не уехать отсюда. Первой отозвалась бабушка.

— Снабжения тут хорошая, — сказала она. — Потому стройка первой категории. Колбаса почти завсегда бывает. Опять же тут пензия раньше. Зинаиде вон два года осталось до пензии — тут в пятьдесят дают, по Крайнему Северу…

Русинов смотрел на Зинаиду, которой можно было дать все шестьдесят, на бледного мальчонку, который делал уроки, притулившись на швейной машине. Потом простился и побежал догонять писателей.

В бараке общежития еще готовились к мероприятию, расставляли стулья в красном уголке. Писатели-выступатели (в России существует такой разряд пишущих и даже не пишущих) отогревались в комнате у старосты женского общежития.

— Вот видите, — сказал местный вождь и с упреком взглянул на Русинова. — Девушка живет одна в комнате. Работает над собой. Растет. Совмещает общественную работу…

— Я не одна, — староста вздернула могучее плечо, обтянутое телогрейкой. — Мы с Зиной живем.

Она кивнула в угол на худенькую и какую-то всю мятомяконькую симпатичную девушку, притихшую у окна. Русинов оглядел узкую казенную коечку и спросил:

— А чего ж у вас коечка одна?

— Довольно нетактично, товарищ Русинов, — занудливо начал вождь.

Писатель-международник толкнул Русинова в бок, шепнул:

— Я сразу обратил внимание… лесбушки…

В красный уголок, кроме девушек, собрались гости-мужчины, которые по случаю субботы были с утра мертвецки пьяны. Естественно, что они не дали товарищу международнику рассказать ни одного интересного факта о бедственном положении трудового народа в Бразилии, потому что им по случаю кайфа вдруг захотелось самим спеть что-нибудь непристойное, и ясно, что анализировать международную обстановку под непристойное пение было очень трудно…

Интересно, есть ли еще «балки» в Стрежевом? Удалось ли обитателям женского барака ликвидировать свою отсталость по части международной обстановки в Бразилии? Получила ли лесбийская любовь дальнейшее развитие в городе будущего или консервативные девушки по-прежнему прибегают к услугам этих обшарпанных алкашей?..

* * *

На обратном пути атмосфера в машине была густо проспиртована Олеговым дыханием и его весельем.

— Ты знаешь, — сказал он, поворачиваясь к Русинову, — Шанталь еще в детстве любила все русское. Вуаля! Она бегала в гости к одной старой русской даме, которая жила вот здесь. Не здесь, а здесь! Куда ты глядишь? Вуаля!

— О, здесь живет очень много русские дамы, — сказала Шанталь по-русски, и Русинов перевел эту информацию для Софи на своем ломаном французском.

— Что это за место? — спросила Софи.

— Сент-Женевьев-де-Буа.

— Сент-Женевьев-де-Буа! — воскликнул Русинов. — Святая Женевьева Лесная… Боже мой! Так это и есть Сент-Женевьев-де-Буа! Ну пожалуйста, я очень прошу вас, Шанталь, давайте заедем на кладбище…

— Да, да, я слышал, вуаля, — солидно сказал Олег, выдыхая вместе с любимыми междометиями грамм триста зараз. — Русское кладбище. Что ж, я никуда не спешу, господа. Мы даже могли бы посидеть вот в этом небольшом кафе. Эти провинциальные французские кафе имеют особый шарм.

— Да, да, конечно, вы посидите в кафе! — с энтузиазмом воскликнул Русинов. — А я пока быстро на кладбище! И обратно, конечно.

— Я тоже хочу на кладбище, — сказала Софи, чтобы он, Русинов, не забывался, не забывал, что она с ним, — куда он, туда и она, хотя бы и на кладбище.

— А на кладбище все спокойненько… — запел Олег.

Когда они подъехали к воротам, Олег сказал:

— Хорошо, согласен. Мы пойдем туда, где корниловцы, а потом все вместе в кафе, дело в том, что французские кафе в провинции…

Конец его фразы Русинов слышал уже издали. Он свернул в боковую аллею и сразу потерял всю компанию… Что ему сейчас до них? Эти, что лежали здесь, были ближе к нему — по настроению, душевной боли, по всему…

Он знал, что где-то здесь рядом Бунин. Здесь где-то Лосский. Церквушка, расписанная Бенуа. Лобановы-Ростовские. Сто, двести, триста лет плюс его, русиновские, сорок пять — Боже, как переплелись все дороги, и вот конец их, Сент-Женевьев-де-Буа. Оболенские…

Русинов вспомнил заброшенную усадьбу Оболенских в Широком, неподалеку от Подъячева. Он мог бы передать здесь приветы полусотне бывших владельцев старинных гнезд, разрушенных и заросших бурьяном, поделенных на многокоечные клетки профсоюзными здравницами… Громкоголосое радио, щиты с цифрами в тенистых аллеях, где вечерами проходят мирные сеансы кустотерапии, громкий голос культурника с танцплощадки… Или полное запустение, ямы, обломки, тишина, навоз, поломанные березы, липы — как на мызе Берсов у Льняного озера, как в сотне других мест…

И все же они живы, эти усадьбы. В книгах Тургенева, Бунина, Набокова. В его собственных, русиновских, книгах, рожденных для безвестности, но тоже оплакавших умирание дворянских гнезд, вишневых садов и храмов. Не то нежно-грустное умирание, под стук топора и звон лопнувшей струны, а другое, боевито-отчаянное, под звон стекла и бодрый радиоголос, в жизнетворной атмосфере отхожего места… Впрочем, Русинов был еще оптимист в пору своей долгой русской одиссеи и никогда не поднимался до высот чевенгурской платоновской жути.

Сгорбленный старик стоял у могильной плиты, опираясь на палку. На плите Русинов прочел имена представителей одного из самых громких родов. Под последним именем были только дата рождения и прочерк. Русинов поднял взгляд, и старик сказал просто:

— Это буду я.

Он заковылял прочь, уходя навек, и Русинову стало жаль с ним расстаться. Он пошел рядом, поддерживая старика за локоть.

— А кто остальные? Ваши родители?

— Брат и сестра. Матушка осталась в Петербурге. А вы недавно оттуда? Я так и подумал. У вас советское произношение.

— Я и есть советский, — сказал Русинов. — Опирайтесь, пожалуйста.

После путешествия, бесконечно-долгого, как похороны, они пришли в уютный старый сад, в глубине которого стоял двухэтажный старый дом.

— Мне сюда, — сказал старик. — У нас скоро ужин. Он вздохнул. Видно, это было нелегко: еще один ужин, еще, еще… Потом мучение завтрака. Потом еще день…