По-прежнему глядя прямо в глаза Ариэль, Вехс прошептал:

– После полуночи мы выйдем на луг и похороним Лауру и хичхайкера. Может быть – если мне захочется, – я положу тебя в могилу вместе с ними и забросаю землей – всех троих: двух мертвых и одного живого. Может быть, тогда ты заговоришь, Ариэль? Может быть, тогда попросишь о пощаде и скажешь «пожалуйста»?

Никакого ответа.

Вехс ждал.

Дыхание Ариэль оставалось негромким и ровным. Вехс был так близко от нее, что ощущал губами движение горячего воздуха – как обещание будущих поцелуев. Должно быть, и она чувствует на своем лице его дыхание.

Возможно, она боится его; возможно, он ей отвратителен; но вместе с тем она не может не испытывать к нему сильнейшего влечения. Вехс был абсолютно в этом уверен. Плохие мальчики нравятся каждой девчонке.

– Может быть, выглянут звезды, – сказал Вехс.

Какая голубизна в ее глазах, какие искрящиеся глубины!

– Или даже луна… – шепнул он чуть слышно.

Стальные оковы на лодыжках Кот были соединены короткой и толстой цепью. Вторая, гораздо более длинная цепь, прикрепленная к первой с помощью карабина, дважды обвивалась вокруг толстых ножек стула над распорными перекладинами, огибала массивную бочкообразную тумбу круглого обеденного стола и снова возвращалась к замку карабина. Цепь была натянута не сильно, но стоять Кот не могла. Даже если бы ей удалось подняться, то стул оказался бы у нее на спине, а он был таким громоздким и тяжелым, что Кот пришлось бы согнуться под его весом и ходить, словно горбатый тролль. Кроме того, она все равно не смогла бы отойти от стола, к которому была прикована.

Руки Кот были схвачены впереди наручниками. От правого отходила еще одна цепь, которая сзади была переплетена со спинкой стула, а затем подсоединялась к левому наручнику. Благодаря ее значительной длине Кот могла положить руки на стол.

Она так и сделала и, подавшись всем телом вперед, принялась разглядывать свой покрасневший и распухший указательный палец.

Палец немилосердно тянуло и дергало, к тому же Кот мучила сильнейшая головная боль, однако боль в шее улеглась. Но Кот не обольщалась, зная, что меньше чем через сутки эта боль вернется, и, как бывает после удара кнутом, вернется еще более сильной, чем вначале.

Доберман за окном куда-то исчез, но спустя несколько минут Котай увидела на лугу сразу двух псов, которые неровными кругами носились из стороны в сторону, постоянно к чему-то принюхиваясь и время от времени останавливаясь, чтобы прислушаться. Изредка они пропадали из вида, но потом снова возвращались, продолжая нести караул вокруг дома.

Прошедшей ночью Кот использовала ярость, чтобы с ее помощью преодолеть страх, лишавший ее сил и воли к сопротивлению, но теперь она обнаружила, что унижение – еще более сильное лекарство против страха. Не суметь постоять за себя, позволить приковать себя к какому-то стулу – это было унизительно само по себе, но сильнее всего Кот сжигал стыд за несдержанное обещание, которое она дала запертой в подвале девочке.

«Я твой ангел-хранитель. Я спасу тебя».

В мыслях Кот снова и снова возвращалась к обитому звукопоглощающим материалом тамбуру и глазку на внутренней двери. Ариэль, запертая в подвальной комнате, в компании сотен безмолвствующих кукол, никак не дала понять, что слышала ее голос, однако от сознания, что она разбудила необоснованные надежды и что теперь бедная девочка будет чувствовать себя обманутой, преданной и еще более одинокой, чем прежде, у Кот стало муторно на душе. Теперь Ариэль оставалось только уходить все дальше и дальше на просторы своего личного острова Где-то-там.

«Я твой ангел-хранитель».

Размышляя о своей дерзкой самонадеянности, Кот задним числом оценивала ее не просто как непомерную и поразительную, но и как извращенную. За свои двадцать шесть лет она ни разу никого не спасла по-настоящему. Кот забыла, что она вовсе не героиня любовного романа со стандартным набором разнообразных комплексов и тревог, сдобренных толикой милых недостатков, обладающая интеллектуальной мощью Шерлока Холмса и силой и изворотливостью Джеймса Бонда. Ей бы самой остаться в живых и при этом не тронуться рассудком и не опуститься до холодного цинизма – за одно это предстояло еще бороться и бороться. Разумеется, она думала о себе лучше, но как дошло до дела, Кот повела себя словно маленькая заплутавшая девочка, которая на ощупь пробирается в лабиринтах лет, надеясь – быть может, напрасно – не то на внезапное озарение, не то на чью-то подсказку и помощь. И такая вот Кот Шеперд стояла у запертой двери и возвещала избавление!

«Я твой ангел-хранитель».

Тьфу!

Кот разжала кулаки и, положив руки ладонями на стол, провела ими по деревянной столешнице, словно разглаживая морщинки несуществующей скатерти. От этого движения ее цепи загремели и залязгали.

В конце концов, она не боец и не благородный рыцарь-паладин; она просто официантка из ресторана. Собирать чаевые у нее получалось неплохо, поскольку шестнадцать лет, прожитых с матерью и ее дружками, научили Кот только одному способу выживать: заискивать и не перечить. С клиентами она была бесконечно терпелива и очаровательна, стараясь угодить изо всех сил и со всем соглашаясь. Иногда ей даже казалось, что отношения между официанткой и посетителем ресторана могут в какой-то степени считаться идеальными, поскольку были непродолжительными, формальными, как правило, вежливыми и не требовали особого напряжения души и сердца.

«Я твой ангел-хранитель».

В своей решимости защитить себя любой ценой Кот неизменно старалась поддерживать приятельские отношения с другими официантками, однако ни с кем по-настоящему не дружила. Любая дружба подразумевала определенные уступки и обязательства, но Кот слишком рано узнала, что доверие может обернуться предательством. А ей не хотелось быть уязвимой, самой подставляя себя под удар.

За всю свою жизнь она была близка всего с двумя мужчинами. Оба ей нравились, а второго она даже немножко любила, однако первое ее увлечение продолжалось всего одиннадцать месяцев, а второе – тринадцать. Отношения между любовниками – если, конечно, они были достаточно продолжительными и если дело того стоило – не могли строиться на одном доверии; они непременно требовали самоотречения, общности духовного мира и эмоциональной близости. Неожиданно для себя Кот обнаружила, что ей довольно трудно поделиться с посторонним человеком подробностями, касающимися ее детства и жизни с матерью, – в частности, потому, что она все еще стеснялась своей тогдашней беспомощности и слабости. В конце концов она пришла к заключению, что мать никогда не любила ее по-настоящему, – вероятно, она была просто не способна любить ни свою дочь, ни кого-либо другого. И разве могла Кот рассчитывать на нежность и любовь мужчины, которому стало бы известно, что ее не любила даже собственная мать?

Конечно, умом Кот понимала, что в подобных рассуждениях нет никакого рационального зерна, но простое знание не раскрепостило ее. Она готова была признать, что ничуть не виновата в том, что сделала с нею родная мать, однако – что бы там ни утверждали психотерапевты в своих умных талмудах – понять вовсе не значит исцелиться. Даже через десять лет после того, как Кот вырвалась из-под власти своей мамочки, она порой всерьез думала о том, что многих неприятностей можно было бы избежать, если бы в детстве она – Котай Шеперд – была более послушной и покорной девочкой.