Наука способна объяснить механизм — пожалуй, вот это мы ей оставим, — но сам порядок установлен не наукой. Она даже сломать механизм, переделать его, заменить другим, более для человека безопасным, совершенным, в целом ряде случаев не может. Не может привести физиологию человека в безопасное соответствие с его неизменной, неистребимой и, разумеется, врожденной готовностью разрушать себя, уступать своим слабостям, предавать и душить ближних и дальних ради собственного, личного, локального блага. Сколько бы ни пытались вывести совершенного человека, отделить чистых от нечистых, победить наследственные болезни, остановить вымирание целых рас, сломать природный механизм не получается. Должно быть, природа установила защиту от всякого взлома.

В последнее время подобные мысли приходили ему в голову с устрашающей регулярностью. И с Ниной у них начало все рваться и расползаться по швам с того самого момента, когда он впервые испытал нешуточный страх бесплодия — бесплодия во многих отношениях, как прямого, физического (неспособности зачать), так и музыкального. И вот тут-то он, пожалуй, и отстранялся от Нины — не потому, что в чем-то ее упрекал, не потому, что считал виноватой. Он просто предпочитал справляться с этой ношей в одиночку. Но Нина ему как раз вот этого «в одиночку» и не могла простить, Нина как раз из-за этого камлаевского отдаления и ощущала себя виноватой. Как только выяснилось, что Нина одна, без Камлаева является причиной уж если не музыкальной беспомощности мужа, то его несбывшегося отцовства, открытие это превратилось для Нины в беспрестанное мучительство.

Камлаев не хотел возвращаться к теме ребенка, но Нина упорно, не жалея себя, возвращалась к ней и возвращалась… Они как будто негласно условились об этом молчать, но и в молчании, в непроизнесении это было, оставалось с ними всегда, а на поверхность вырывалось не имеющими отношения к делу скандалами. Потеряв Камлаева в главном, в родительстве, Нина с каким-то маниакальным упорством принялась убеждать себя, что теряет его и во всем остальном. Она ждала от него и неотступно требовала «последней правды»: хотела, чтобы он сказал впрямую, что она ему больше не нужна. Так ведь в том и дело, что нужна, но убедить ее в этом, доказать ей это у него никак не получалось.

В ресторане по-прежнему было пусто — две-три пары и Нина в одиночестве, посреди бескрайней белой пустыни из накрахмаленных скатертей. В ожидании заказанного carre di agnello она пила минеральную воду, а вернее, едва подносила большой длинноногий бокал к губам. Она больше не улыбалась — в ее новом лице Камлаев увидел еще незнакомую печаль, слишком глубокую и неподвижную для того, чтобы ее можно было списать на обычную Нинину задумчивость или дорожную усталость. Она не сразу подняла голову, не сразу нашла Камлаева глазами, и потому ее лукавая улыбка запоздала, получилась неуклюжей, извиняющейся, не успела убедить Камлаева в том, что все в совершенном порядке.

Он уселся, выложил на стол портсигар, раскрыл, постучал папиросной гильзой по крышке.

— Ну, что ты заказала? — с преувеличенной жадностью полюбопытствовал он; хорошо еще, что в показном возбуждении не хлопнул себя по ляжкам.

— Седалище барана. Как твоя переписка с Франческой?

— Прервалась.

— Да ну? С чего бы это вдруг?

— Я не взял с собой лэптоп, потому и не могу проверить сообщения от нее. А куда-то специально лезть не хочется.

— И тебе совсем не хочется посоветоваться с ней? Помнится, ты говорил, что Франческа очень мудрый советчик.

— Но все равно не тот, который мне сейчас поможет.

— А кто тебе сейчас поможет? Ты что, рассчитываешь на чью-то помощь?

— Я рассчитываю, что поможешь ты.

— Интересно, чем это? Что-то я не пойму.

— Нам нужно просто остановиться, — отвечал он с осторожным нажимом. — Остановиться и послушать себя. Я должен почувствовать тебя рядом, почувствовать тебя в себе. Как тогда, в Коктебеле, в Старом Крыме, помнишь?

— Не за-а-а-бывается… не за-а-а-бывается… такое никогда.

— Ну, брось… ну, что с тобой? Ты меня пугаешь.

— Что-то я не замечала, чтобы ты был из пугливых. Ну, хорошо, не буду тебя пугать. Расскажи мне, как ты тут живешь.

— Да никак не живу, обыкновенно. Плещусь в бассейне. После завтрака иду вон в те райские кущи, усаживаюсь в шезлонг и пытаюсь сочинять.

— И как? Ты по-прежнему находишься в той же точке, из которой вышел?

— Полагаю, я действительно не сильно продвинулся.

— Полагаю, что «не сильно продвинулся» — это мягко сказано, — сказала Нина зло.

— Почему ты такая злая?

— А с чего мне быть доброй? Ты оставляешь меня одну и едешь в этот рай на земле. Перед отъездом бросаешь — если хочешь, приезжай. После этого не звонишь, не зовешь, и я считаю те твои слова походя брошенным мне одолжением и не приезжаю. А потом наконец не выдерживаю и приезжаю сама — посмотреть, как ты здесь. Слушай, а здесь много красивых женщин, — сказала она, кивая на соседние столики и обводя глазами зал, который понемногу начал заполняться.

— Красивые? Где? Аршинные вяленые воблы с протяжными ногами, которых почему-то с недавних времен считают эталоном женской привлекательности?

— А ты что-то имеешь против? По-моему, в аршинных воблах что-то есть. Это я к тому, что стройность всегда была идеалом, с незапамятных времен. Было только одно уродливое отклонение — на каких-то жалких полтора столетия — то самое, запечатленное Рубенсом и ставшее притчей во языцех. А так всегда — во всех литературных памятниках: «стройный стан», «лебединая шея». Венера Милосская к Средним векам истончилась и попрозрачнела, а затем разжирела до невозможности, уступая купеческим вкусам Нового времени. А затем она опять начала худеть и стремительно удлиняться. Таким образом, несмотря на некоторую современную гипертрофию, во все времена неизменным остается одно — очевидная и даже акцентированная разница между широкими бедрами и тонкой талией. Чем шире у женщины бедра, тем более она сильная самка и тем больше шансов у нее оставить здоровое и сильное потомство — у мужчины все это срабатывает на подсознательном уровне. Широкобедрая и стройная — вот идеал.

— Спасибо за лекцию.

— Не прикидывайся. Тебе, по-моему, не за что меня благодарить. Неужели ты ничего об этом не знал?

— Представь себе, что-то не приходило в голову. Разве только на подсознательном уровне.

— Вот именно. Голова тут далеко не самое главное.

— Ты знаешь, а я действительно порой замечаю всех этих красавиц. Ты знаешь, я, пожалуй, действительно ими заворожен, их грацией крупных породистых кобылиц, их ленивым вихлянием, их длинными ногами, чья протяженность немногим уступает протяженности границ Российской Федерации… Так можно быть завороженным инопланетной формой жизни, изысканностью жирафа, проворством крокодила… От здешних красоток я слышал потрясающий рецепт похудения — не есть ничего, кроме шоколада и сладостей, а шоколад и разные там пирожные разрешено лопать в любых количествах, какая-то их знаменитость, она так делает и остается худой, как щепка… Так вот как-то раз одна из здешних кобылиц подходит ко мне и спрашивает, не считаю ли я, что четвертая плитка — это перебор. Ах ты, господи, вот идиот! — воскликнул он, хлопнув себя ладонью по лбу. — Проговорился! Взял и выложил все. Когда та аршинная богиня, покинув своего лысого бойфренда, с какой-то детской наивностью притянула меня за пуговицу и обратилась ко мне со своим шоколадным вопросом, на секунду я испытал…