Людмила звонко расхохоталась:

– Мне нравится это безумство.

И смех ее перешел в стон… В воздухе не осталось воздуха, все звуки внешнего мира перешли в бешеные стенания, свет погас в бурном потоке мрака, на улице повалил черный снег, издававший запах гнили. Она задыхалась, чувствуя, как плоть ее разрывается, будто в нее навечно воткнули ржавый клинок.

Люда вернулась в квартиру на пятый день, проведя все это время в гостинице «Европейская». Она была одета в длинную роскошную шубу и держала в руках сумку из натуральной кожи.

Иван оказался дома. Он сидел на кровати и ждал ее. Шторы были задвинуты, и он сидел в темной комнате, переполненной табачным дымом, так, словно не покидал своего места со времени ухода жены. Так оно и было. За все те дни он не выходил из комнаты и ничего не ел, если не считать нескольких кусков, которые ему пришлось проглотить по настоянию Натальи и Лейлы. Не для того, чтобы продолжать жить, забыв о жене, как уговаривали соседки, а для того, чтобы жить и помнить о ней.

– Что за духота? – недовольно спросила Люда, словно между ними ничего не произошло.

Она направилась к окну, намереваясь открыть его. Но Иван преградил ей дорогу:

– Явилась наконец?

– Разве это не мой дом?

Несколько мгновений он молчал, глядя на нее волчьими глазами, затем раздался звук пощечины, за ней – другой, и Люда громко закричала, призывая на помощь.

Лейле и Наташе не без труда удалось вырвать Люду из рук Ивана. Они отнесли ее и уложили на кровать Лейлы. Глаза у Людмилы распухли, лицо изуродовали синяки, из ран на лбу и губах сочилась кровь, волосы растрепались, на теле было множество ушибов. От Люды в ней оставались только серьги, которые она почти не снимала, – с изумрудом, подарок отца на день рождения, полученный еще в детстве.

Пока Лейла оказывала соседке первую помощь в ожидании машины скорой помощи, Иван, все еще вне себя от ярости, начал выбрасывать из комнаты Людины вещи.

– Скажите ей, чтобы больше сюда не возвращалась! А эти грязные тряпки она найдет на улице.

Но, несмотря на охрипший голос, ответ Людмилы прозвучал твердо и ледяной стрелой достиг ушей Ивана, перекрыв его громкий крик:

– Мы еще посмотрим, кого выгонят из этого дома!

* * *

Когда Виктор на следующий день пришел к ней в больницу и увидел, в каком она состоянии, то процедил с напряженным спокойствием:

– Ну что ж… Похоже, он намного глупее, чем я ожидал. Он сам подписал себе приговор.

Но Люда схватила его за руку:

– Пожалуйста, Витя, не делай этого.

Он удивленно посмотрел на нее:

– Что с тобой? Тебе все еще жалко его?

– Не жалко. Но я не хочу, чтобы из-за меня проливалась кровь.

– Но меня удовлетворит лишь его кровь.

– Прошу тебя, проучи его – и достаточно. А если убьешь, только подаришь ему избавление.

Виктор помолчал, обдумывая ее слова. Затем сказал:

– Да, наверно, ты права. Я сделаю так, что он сам пожелает себе смерти.

Вечером того же дня Наталья, открыв дверь, увидела двух огромных парней. Не спросив разрешения, они ворвались в квартиру и, оттолкнув ее, бросились в комнату Люды и Ивана. Наталья, потеряв дар речи, с трудом добралась до комнаты Лейлы и рухнула на стул.

Несмотря на уговоры Натальи и Лейлы, Иван категорически отказался покинуть квартиру и решил остаться дома, даже если это будет стоить ему жизни.

Застыв на месте, соседки вдвоем прислушивались к крикам и стонам Ивана. Его избили до полусмерти и оставили залитым кровью и с перебитыми костями.

Через неделю, выздоровев, Люда вернулась в квартиру. На теле ее почти не осталось следов от ударов, синяки, портившие ее красивое чистое лицо, тоже прошли. Все осталось в прошлом, и лишь шрам от раны на лбу она теперь будет прикрывать челкой, как нестираемый след времени бедствий. И вид этого шрама в зеркале будет постоянно напоминать ей о тех днях, направленный как стрела в самую сердцевину ее памяти, где притаился Иван – худой, обросший, стоящий у двери с тремя увядшими гвоздиками и радостно восклицающий: «Я не представлял, что встречу Новый год без тебя».

– Какая ты жестокая! Как ты могла так поступить с ним? – укоризненно спросила Лейла.

– Кто? Я жестокая?! А разве не тебе пришлось спасать меня от его рук?!

– Но ты хорошо знаешь, почему он это сделал.

– Ничто не дает ему права бить меня.

– Твои раны зажили за несколько дней. А его раны, боюсь, не заживут никогда.

– Он в тяжелом состоянии?

– Я имею в виду не телесные раны. Но и они у него не простые. Ноги перебиты, на теле много ушибов. Я ходила к нему однажды, и у меня сердце чуть не разорвалось от жалости.

– Он расплачивается не только за то, что сделал со мной, но и за все свои глупости и неудачи. И это – не считая тех лет, которые я прожила с ним в нищете и мучениях.

Разговор на этом прекратился. Лейла поняла, что они говорят на разных языках.

После этого случая ненависть Люды к Ивану прошла, и она решила, что все закончилось, но ответ Виктора на следующий день удивил ее.

– Нет. Еще не закончилось, все только начинается.

– Что ты собираешься с ним сделать?

– Я брошу его в тюрьму.

– Зачем? Достаточно и этого. Говорят, ему очень плохо, и нужно время, чтобы он выздоровел. Оставь его! Давай забудем о нем.

Людмила говорила настойчиво и отказалась обсуждать с Виктором дальнейшую судьбу мужа. Она действительно хотела забыть Ивана, поскольку у нее имелась более приятная тема для размышлений – обещанная Виктором поездка в Париж. Предстояло впервые выехать за пределы России, и Люда готовилась к путешествию с таким чувством, будто собиралась ступить ногой на первую ступеньку Рая.

Прошел месяц после новогодних праздников, и в ночь отъезда Люда вдруг заметила, что за все те дни ни разу не встречала Максима Николаевича, который совершенно выветрился из ее памяти.

– Где он? – с удивлением спросила она у Наташи.

– Не знаю. После Нового года приходил сюда раза два и больше не возвращался. Наверное, у дочери.

– Ты наверняка рассказала ему обо всем. Не верю, чтобы ты устояла перед удовольствием почесать языком.

Максим Николаевич находился у дочери. В день праздника она встретила его с беспокойством, заметив его грустное выражение лица:

– Ты болен, папа?

– Я просто устал, – ответил он коротко.

В последующие два дня Максим Николаевич оставался молчаливым, мучимый ощущением беспомощности, которое он испытывал каждый раз, когда думал о Люде. На третий день он отправился назад. И чем ближе подходил к дому, тем быстрее становились его шаги, – так ускоряет ход, заприметив вдали огни маяка, заблудившийся в море корабль.