Монстр, упрямо буравивший истерзанное лоно, вдруг содрогнулся от сильного оргазма и опал на нее, придавив всей тяжестью. Полежав немного, он приподнял голову: вместо красноватых глаз на нее смотрели пустые, мертвые глазницы. Она закричала от ужаса, но звук не шел из горла. Пустые глаза, вперившие мертвый взгляд, на этот раз полыхнули зеленоватым огнем, руки, покрытые черным волосом, превратились в искореженные ветки старого дерева. И тут же все пространство заполнилось непроходимым лесом: толстые, темные стволы сосен и дубов выросли на исполинскую высоту.

Кроны вековых деревьев терялись в темном небе. Но самого неба не было видно: одна зияющая чернота густилась на верхушках этих лесных гигантов. Потянуло запахом лесного болота, послышалось назойливое кваканье лягушек и гулкое буханье ночной совы.

«Я стала женой лешего… Это он входил в меня железным, горячим стволом. А эти женские головы – это лесные и болотные кикиморы… Какая страшная судьба», – подумала Глаша. Она хотела прочитать молитву, но не смогла связать и двух слов: обрывки фраз не складывались в предложения, губы слиплись, словно запаянные сосновой смолой.

В ответ на ее мысли гигантский леший захохотал так, что гром прокатился по ночному лесу, яркие молнии раскололи густой воздух. Он подрос еще немного, и его голова, упершись в сводчатый, деревянный потолок, с треском проломила его – палки и острые щепки как горох посыпались на чуть живую, Глашу. Кикиморы, копошащиеся в ногах, захлопали в скользкие жабьи ладошки, захихикали и одобрительно затукали. Дыра, проломленная в деревянном потолке, оказалась такой огромной, что Глаша увидела живое, темное небо, покрытое мерцающими звездами. Небо потекло живительной прохладой на испуганную девушку, устремляя яркие звезды в единый поток, этот поток ударил в нее фейерверком ослепительных вспышек. Потом все погасло.

Она открыла глаза: леший исчез, кикиморы уползли в топкое болото.

Деревья не пропали: она все также лежала в темном, холодном лесу. Вокруг витал запах болотной тины, зеленого мха, прелых осенних листьев и острый, смолянистый запах лесной хвои. Где-то вдалеке все так же бухала сова.

Глаза устремились на небо – оно стояло высоко и величественно, яркие звезды мерцали холодным светом. Взгляд наткнулся на белеющую точку: на краю одного из торчащих в потолке бревен, недалеко от гигантской пробоины, зацепившись за длинную нитку и слегка покачиваясь от порывов осеннего ветра, висела белая легкая тряпочка. И все бы ничего: тряпочка и тряпочка – пускай, себе висит. Какое ей дело до этой белой тряпки?.. Смутная тревога захолодила грудь, сердце, остро предчувствуя беду, забило, словно железный молот. Вглядываясь в белую тряпочку, Глаша вдруг поняла, догадалась, уловила глубинным подсознанием, что это не просто кусок ткани или разорванная простынь… Это худенькое женское тело, одетое в длинную исподнюю рубаху, подвешенное за шею, болтается в страшной петле. И это хрупкое, знакомое до боли тело, непоправимо мертво… Таня! Ужасный крик вырвался из Глашиной груди. Это – моя Танюша! Она не вынесла моего предательства. Она убила себя. Глаша кричала и билась, словно раненная птица, царапая себя по лицу от страшного, неизбежного, непостижимого горя. Через минуту сознание вновь покинуло ее.

Хмурое осеннее утро скупым холодным светом осветило место, которое можно было бы назвать разрушенным Вертепом, полем боя после битвы, руинами храма Диониса – любой подобный эпитет подошел бы к описанию того, что представляла собой банная горница дворянина и аристократа Владимира Махнева. Грязный, залитый вином пол, серый пепел от папирос, разбросанные простыни, подушки и одеяла, обрывки веревок, пустые бутылки, осколки битой посуды, обгоревшие свечи – все это немилосердно бросалось в глаза. Сразу становилось понятно, что прошедшей ночью в комнате произошло нечто малоприятное, греховное и даже страшное. Над всем этим полуживым пепелищем витал отвратительный, доводящий до тошноты запах – запах наркотического дыма. Никто посторонний не был вхож в «святая святых» барского Вертепа. А потому – некому было дать оценку этой живописной утренней картине.

Глаша проснулась. Она с трудом открыла стянутые в щелку глаза, и подняла голову: голова показалась такой тяжелой, будто в нее налили расплавленного чугуна. Приподнявшись на локти, почувствовала, что пол, стены и потолок – все разом бросилось в лицо, колокольный звон грянул в оба уха, к горлу стремительно подбежал ком. Едва успела повернуть голову набок, как ее вытошнило: коричневая кислая лужица растеклась по деревянной доске, на которой лежала щека. Стало мокро уху, волосы слиплись от этой неприятной жижи. Множественные спазмы мешали свободно дышать, выкручивало все внутренности. Озноб пробирал холодное тело, громко стучали зубы. Только тут Глашино сознание стало производить мутные картины прошедшей ночи. Она, наконец, поняла, что лежит в барской бане, вся обнаженная и истерзанная. Лицо залилось слезами, стало еще больнее голове, затем боль восстала во всем теле. Глаша с трудом повернулась на бок и огляделась: она лежала на широком деревянном столе. Глаза устремились в потолок – он оказался цел и невредим, вокруг не было деревьев, не пахло болотной тиной, куда-то подевался огромный Леший… Что это было? Отчего, я видела этот странный и такой живой сон? Она с трудом стала припоминать концовку ночного кошмара. Мне что-то ужасное примерещилось в конце… Но, что же? И она вспомнила: Таня! Я видела мертвую Татьяну. Правда ли это, или страшный бред?

Глаша порывисто села, перед глазами поплыли круги, боль казалась невыносимой. Эта боль сосредоточилась в нижней части живота, отдавала в поясницу. Рука коснулась опухшего лона, она приблизила ее к лицу и увидела: пальцы были испачканы кровью. Небольшое, полузасохшее кровавое пятно образовалось прямо под ней. Обида, жалость к себе вновь захлестнули душу. Что они сделали со мной? Неужто, их злоба и похоть не знала границ? Сама виновата. Зачем сюда пришла? Татьяна предупреждала меня – я не послушала. Если она покончила с собой – я тоже не буду жить.

Это решено! Надо взять себя в руки и уйти. Надо срочно отыскать Татьяну. Глаша кое-как слезла со срамного одра, босые ноги коснулись ледяного пола. Ее повело в сторону, сделала пару шагов – снова вырвало коричневой горячей слюной.

Она огляделась: все участники злополучной оргии спали, где попало. На одной из широких лавок лежали Лушка и Маруся. Запрокинув лохматые головы, и некрасиво разверзнув сонные рты, они выглядели настолько неприглядно, что мало чем отличались от ужасных фантомов из ночного кошмара. Полные руки Лукерьи свисали как плети, по двум сторонам лавки, к ладоням прилип мусор и серый пепел. Несвежая простынь прикрывала круглый живот; лобок, едва припорошенный редкими, белесыми волосами, казался отвратительным и жалким. Не краше была и Маруся… Катя спала в красном кресле, уткнувшись лицом в подлокотник, растрепанные волосы обнажали цепочку позвонков на выгнутой спине и темную полоску меж двух похудевших ягодиц. Игнат расположился на другой лавке, шерстяное одеяло, натянутое на голову, горбилось шершавым комом, из-под него торчали его волосатые, худые ноги с желтоватыми пластинами нестриженых ногтей.