не по себе, и это было странно, потому что единственное, чего мне хотелось, это пить дальше, продолжать такую жизнь, положить на все, и в то же время каждый раз, отважившись на это, я натыкался на некую преграду, собственная буржуазность и предрассудки среднего класса словно выстраивали передо мной стену, и преодолеть ее удавалось лишь ценой невероятных мук и страха. Мне хотелось, но я не мог. В душе я оставался правильным и добропорядочным чистоплюем, и не исключено, думал я, что именно поэтому писать у меня тоже не выходит. Мне не хватает дикости, артистизма, иными словами, я слишком зауряден, чтобы у меня хоть что-то получилось. С чего я вообразил, будто это не так? Конечно же, я себя обманывал.

За год, проведенный в Академии писательского мастерства, я усвоил, что существует настоящая литература, высокая и истинная, от гомеровских эпических поэм и греческих драм и до современности, где ее продолжают Уле Роберт Сунде, Тур Ульвен, Элдрид Лунден, Хьяртан Флёгстад, Георг Юханнесен, Лив Лундберг, Анне Бё, Эллен Эйнан, Стейнар Лёдинг, Юн Фоссе, Терье Драгсет, Ханс Хербьорнсрюд, Ян Хьерстад, Эйстейн Лённ, Свейн Ярволл, Финн Оглэнд, датчане Сёрен Ульрик Томсен и Микаэль Струнге, шведы Катарина Фростенсон и Стиг Ларссон. Я знал, что великие скандинавские поэты нашего столетия – это Гуннар Экелёф и финский швед Гуннар Бьорлинг, что нашему соотечественнику Рольфу Якобсену до них как до луны, а что Улав Х. Хауге крепче, чем они, укоренен в традиции. Я знал, что последние крупные трансформации романа произошли во Франции в шестидесятых, что они еще не завершились и наблюдаются особенно ярко в творчестве Клода Симона. Знал, что изменить жанр романа мне не под силу, что мне не под силу даже списать у тех, кто трансформирует роман, потому что я не понимаю, в чем суть этих трансформаций. Я слеп, я не умею читать; читая, например, «Введение» Стига Ларссона, я не видел в нем ни нового, ни существенного, я читал все эти романы так, как когда-то детективы или триллеры, бесконечную череду книг, которые проглотил лет в тринадцать-четырнадцать: про «Черный сентябрь» и Шакала, про шпионов времен Второй мировой и про алчных охотников на слонов в Африке. Если за этот год что и изменилось, так это что сейчас я, по крайней мере, ощущал разницу. Вот только на моих собственных текстах это никак не сказалось. Чтобы оправдаться, я присвоил один из поджанров современного романа, объявил своим идеалом романы и повести Брета Истона Эллиса, Джейн Энн Филлипс, Джея Макинерни, Барри Гиффорда. Таким образом я оправдывал то, что писал сам.

Ко мне пришло понимание. Оно обошлось мне дорого, зато оказалось истинным и важным: я – не писатель. То, что есть у писателей, у меня отсутствует. Я отталкивал это понимание, убеждал себя, что, возможно, у меня еще появится то, что есть у писателей, что оно достижимо, если проявить упорство, и в то же время знал, что это лишь самоуспокоение. Вероятно, Юн Фоссе прав: мне дано – писать о литературе, а не создавать ее.

Так обстояли дела, когда я спустя несколько дней после пьянки с Ингве и Асбьорном возвращался домой из академии, сдав рукопись романа. Роман я так и не закончил и решил поработать над ним оставшуюся весну и лето. А как закончу – отправлю его в издательство. Я решил послать его в «Каппелен»: получив личный отказ Ларса Соби Кристенсена, я проникся к ним особым расположением. Скорее всего, мне снова откажут, но полной уверенности у меня не было, возможно, в моем тексте они увидят нечто такое, чего не заметили ни Юн Фоссе, ни Рагнар Ховланн, да ведь даже и эти двое что-то во мне нашли, иначе бы не приняли в академию; надежду, пускай и слабую, терять нельзя, пока у меня в почтовом ящике не окажется конверт из издательства. До этого ничто еще не кончено.

* * *

За весну свет в городе совершенно переменился. Влажная мрачность оттенков, свойственная осени и зиме, исчезла. Цвета сделались сухими и легкими, белые стены домов отражали свет – даже не прямой, когда солнце скрывали облака, но все равно резкий и яркий, он будто бы приподнимал весь город над землей. Осенью и зимой Берген походил на чашу, неподвижную, принимающую все, что в нее попадало, а весной и летом горы словно раздвигались, подобно цветочным лепесткам, и город вырывался наружу, обретая свои права, гудя и вибрируя.

В такие вечера оставаться дома было невозможно.

Я постучался к Мортену и предложил сходить в «Кристиан», но только если он подкинет мне немного деньжат; он согласился, и вскоре мы уже сидели за столиком, глазея на проходящих мимо красоток, на одетых в черное интеллектуалок и на нарядных блондинок попроще, и болтали о том, как все сложно, постепенно пьянея, и вечер растворялся в привычной темноте. Я проснулся под кустом возле озера Лилле-Лунгегорсванн от того, что кто-то тряс меня за плечо, это оказался полицейский, он сказал, что спать тут нельзя, я поднялся и, не протрезвев, поплелся назад.

Я постучался в дом, где жила теперь Ингвиль, увидев меня, она удивилась, но и обрадовалась тоже, я это почувствовал и сам обрадовался. Помещение было просторное, угловое окно выходило на улицу Нюгордсгатен и концертный зал Григхаллен, я поздоровался с остальными жильцами, в лицо я их знал, но ни с кем прежде не говорил, все они так или иначе были связаны с Ингве. Ингвиль уже вполне влилась в студенческую жизнь, что радовало, но в то же время сделалась еще менее достижимой, я остался за бортом, она уже дважды говорила, что дорожит дружбой со мной, а значит, иных отношений у нас с ней не будет.

Мы сидели на большом диване, Ингвиль заварила чай, выглядела она счастливой, я смотрел на нее, стараясь не показывать, насколько я удручен и расстроен тем, что у нас с ней ничего не получилось и не получится, и когда мы попрощались, она, скорее всего, подумала, что я успокоился и мы с ней и впрямь теперь друзья.

Перед тем как уйти, я попросил ее одолжить мне сотню-другую. А то я совсем на мели, даже на курево не хватает.

– Ну конечно! – согласилась она. – Но ты мне потом верни!

– Ясное дело. Найдется у тебя две сотни?

Я уже задолжал и Ингве, и Асбьорну столько, что больше занимать у них не стоило. Еще я занимал у Мортена, Юна Улава и Анне. Выбираясь куда-нибудь с Ингве и его друзьями, я, бывало, стрелял по сотне и у них, навеселе все об этом забывали, и такие долги я