Две сотни у Ингвиль нашлись. Я сунул деньги в карман и сбежал по лестнице вниз, а Ингвиль вернулась к своим делам.

Странно, думал я, когда, выйдя на улицу, ощутил, как теплый воздух охватывает лицо, и увидел зазеленевшие деревья возле Григхаллена. Едва Ингвиль исчезла из вида, как я по ней затосковал. Всего несколько минут назад я видел ее, она находилась всего в метре от меня, наши колени соприкасались, она склонилась над столом, но уже в следующую минуту меня жгла и терзала мысль о том, что Ингвиль, наверное, сидит сейчас в комнате, погруженная в себя, ведь там, кроме нее, никого не существует.

* * *

В конце мая у Ингве началась сессия, и по вечерам я увязывался за его компанией, когда они ходили отмечать. В городе бурлила жизнь, повсюду были люди, воздух согрелся, деревья взорвались зеленью, и когда вечером я бродил под светлым небом, по серым сумеречным улицам, на которые больше не опускалась темнота, все это напитывало меня силой, все это поднимало мне настроение, я с такой остротой ощущал, что живу, а главное, что хочу жить и дальше.

Год закончился, на следующий день в академии предстоял выпускной вечер, мы готовились получить дипломы, или, как там это называется, документ, подтверждающий, что мы в ней отучились. Я собирался сходить туда, попрощаться со всеми и навсегда об этом забыть. И никогда больше не вспоминать.

Однокурсники Ингве веселились, к нашему столику то и дело приносили пиво, и хотя я по большей части отмалчивался, выбрав свою тихую ипостась, но тем не менее участвовал в общем веселье, пил, и улыбался, и смотрел на остальных, а те болтали о том о сем. Из собравшихся я знал лишь Улу, других лишь мельком видел прежде, поэтому сел я рядом с ним, он всегда немного опекал меня – в том смысле, что старался выслушать со всей серьезностью, точно я говорил что-то разумное или интересное, хотя сам был на порядок выше этого. Он даже над шутками моими смеялся. Но мне вовсе не хотелось связывать своим присутствием руки ни ему, ни Ингве – тот сидел с высоко поднятой головой, пил и болтал.

К тому времени, когда мы встали и вышли на улицу, дожидаясь остальных, я так опьянел, что мне чудилось, будто я в туннеле, со всех сторон темнота, а светло только впереди, там, куда я направляю взгляд или мысль. Я был свободен.

– А вот и наш Хьерстад! – воскликнул я.

– Прекрати, – оборвал меня он, – если думаешь, что это смешно, то ошибаешься.

– А по-моему, смешно, – сказал я, – мы чего, идем или как? Чего топчемся-то?

Ко мне подошел Ингве.

– Уймись давай, – сказал он.

– Ага, хорошо, – согласился я, – но мы чего не идем-то?

– Ждем кое-кого.

– Ты чего, не рад, что все хорошо?

– Рад.

Он повернулся к остальным. Я поискал в карманах сигареты, зажигалка не работала, и я швырнул ее на асфальт.

– Огонька не найдется? – спросил я чувака, похожего на Хьерстада, тот кивнул, вытащил зажигалку и, прикрыв ладонью пламя, дал мне прикурить.

Я сплюнул, затянулся и огляделся. Девушки в нашей компании были лет на пять старше меня, но выглядел я неплохо, и ведь порой двадцатилетние трахают двадцатипятилетних?

Вот только говорить с ними мне было не о чем, особенно сейчас, когда я так напился, поэтому ничего не выйдет. Сперва нужно поговорить, это я успел усвоить.

Неожиданно все зашагали по улице, я заспешил следом, старался держаться в середине, видел в нескольких метрах впереди голову Ингве, и светлая майская ночь со всеми ее запахами, разгоряченными голосами, другими людьми, внушала мне мысль о том, как все хорошо. Я – студент, живу в Бергене, иду с компанией таких же студентов праздновать и веселиться, мы идем по Хёйдену к Нюгордспарку, который тихо дышит в темноте, зажатый между улицами и зданиями, на дворе 1989 год, мне двадцать лет, во мне кипят силы и жизнь. И глядя на тех, кто шел рядом, я думал, что они не такие, что такой я один, что я поднимусь, все выше и выше, продвинусь, все дальше и дальше, а они останутся, где были. Журналисты херовы. Медиапридурки. Долбаные теоретики. Что они знают о жизни? Что они знают о том, что действительно важно?

Услышьте, как колотится мое сердце.

Услышьте, как колотится мое сердце, сраные имбецилы. Услышьте, как оно бьется!

Посмотрите на меня! Посмотрите, сколько во мне силы!

Я раздавлю каждого из них. Для меня это пустяки. Я двигаюсь вперед, вперед и вперед. Пускай унижают меня, пускай гнобят, им не привыкать, только я ни за что не сдамся, я не таков, а все остальные придурки вообразили себя такими крутыми, а внутри у них ничего нет, одна пустота.

Парк.

О, вход в парк, зашибись! Охеренно. Густая листва, зеленая, почти черная в сумерках, и пруд за деревьями. Гравий и скамейки.

Я раскрылся навстречу этому всему. Принял его в себя. Остальные остановились, кто-то достал из кармана связку ключей и отпер дверь особняка напротив парка. Мы поднялись по старой раздолбанной лестнице, вошли в старую раздолбанную квартиру. Высокие потолки, камин в углу, половички на деревянных половицах, мебель как в пятидесятые, купленная на блошиных рынках или у старьевщиков, постер с Мадонной, еще один – уорхоловский Элвис с пистолетом, и афиша первого «Крестного отца».

Мы сели. На столе появились стаканы и выпивка. Ингве уселся на стул в торце стола, я – на стул напротив, чтобы не сидеть вплотную с кем-нибудь на диване.

Я пил. Перед глазами темнело. За столом текла беседа, я встревал в нее, порой Ингве поглядывал на меня, и по его глазам я видел, что ему не нравится то, что я говорю, а может, как я это говорю. Решил, будто я его позорю. Ну и пускай, мне какое дело.

Я встал и пошел в туалет. Отлил в раковину и рассмеялся, представив, как на следующее утро кто-нибудь заткнет эту раковину пробкой, наполнит водой и станет умываться.

Я вернулся, залил в себя еще виски, темнота сделалась почти кромешной.

– Гляньте на парк! – воскликнул я.

– А чего там? – спросил кто-то.

– Слушай, псих, давай-ка уймись, – сказал Ингве.

Я поднялся, схватил стакан и что было силы швырнул в Ингве. Стакан угодил ему в лицо. Ингве согнулся. Все повскакивали с мест, заорали и, похоже, устремились к нему. Я на миг замер, глядя на разворачивающуюся передо мной картину. Затем вышел в коридор, обулся, надел куртку, спустился по лестнице, вышел на улицу и нырнул