Она содрогнулась, вспомнив механический голос в телефонной трубке.

Это мать?

Требование выкупа все изменило. Пол и ее отец все чаще перешептывались между собой. Они обсуждали деньги и способы получения наличных, как будто похититель запросил несколько миллиардов, а не один миллион. Абигайль совершенно точно знала, что полтора миллиона лежит у них только на депозитном счете денежного рынка. Но даже без учета этого, для того чтобы ее отец прислал к их двери курьера с необходимой суммой, было довольно одного телефонного звонка. Происходило что-то, о чем они не хотели ей рассказывать. Факт того, что они отстранили ее от своих обсуждений, то приводил Абигайль в ярость, то безмерно радовал.

— Послушай меня, — сказала Беатрис, усаживаясь на противоположный конец дивана. Она сидела на самом краешке, сдвинув ноги и немного наклонив их в сторону. Абигайль никогда не видела, чтобы ее мать к чему-нибудь прислонялась. Похоже, она обладала позвоночником, изготовленным из титана. — Нам необходимо поговорить о том, что ты с собой делаешь, — закончила Беатрис.

Абигайль оглянулась на Хэмиша, что-то внимательно изучавшего на мониторе компьютера.

— Мама, нам обязательно говорить об этом сейчас?

— Обязательно.

Ей хотелось закатить глаза. Ей хотелось вспылить. Как легко она вернулась к этой бунтарской модели поведения! При этом Абигайль отлично понимала, что мама всего лишь пытается ей помочь. Почему ей гораздо легче иметь дело с отцом? Почему именно Хойту удалось убедить ее съесть кусочек тоста с сыром и переодеться в свежую одежду? Почему ей легче плакать на его плече, чем принимать утешение от собственной матери?

Беатрис взяла ее за руку.

— Ты снова плачешь.

— Надеюсь, мне это позволено.

Абигайль смотрела на кипу газет на журнальном столике, на распечатки из «Вашингтон пост» и «Сиэтл интеллидженсер». Пол скачал все, что нашел, и прочесывал статьи в поисках подробностей, которые, по его убеждению, утаивала от них полиция. Он ко всему относился параноидально, терзая Абигайль рассказами о выдуманных прессой описаниях места преступления и домыслах, которые репортеры выдавали за реальные факты. Три года назад Адам Хамфри получил предупреждение за вождение автомобиля без страховки. Указывало ли это на темные стороны его натуры, о которых не желала говорить полиция? Кайлу исключили из предыдущей школы за курение на территории школы. Означало ли это, что она употребляла тяжелые наркотики? Возможно, это безумие в их жизнь принес ее наркодилер? Что, если какой-то ублюдок в этот самый момент накачивает Эмму наркотиками?

Хуже того, трудный характер Пола быстро превращался в совершенно неконтролируемый. Абигайль потребовала, чтобы он объяснил ей причины вчерашней драки с Уиллом Трентом, и он так разозлился, что ей пришлось выйти из комнаты, лишь бы не выслушивать гневную тираду, которой он разразился. Ей хотелось сказать, что она его больше не узнает, но это было бы неправдой. Это был тот самый Пол, о существовании которого она всегда была прекрасно осведомлена. Трагедия просто обострила некоторые черты его характера, и, если честно, раньше их обеспеченное существование позволяло закрывать глаза на многие недостатки.

Они привыкли жить на территории в восемь тысяч квадратных футов, чего было вполне достаточно, чтобы не мешать друг другу. Гараж с уютной, совмещенной с гостиной кухней и единственной спальней теперь был для них слишком теснен. Они то и дело спотыкались друг о друга. Абигайль начинала думать, что она такая же узница здесь, как и Эмма, где бы она сейчас ни находилась.

Чего ей на самом деле хотелось, так это вцепиться в мужа, ударить его или сделать хоть что-нибудь, чтобы наказать за весь этот кошмар. Пол нарушил их молчаливый уговор, и это приводило ее в неописуемую ярость. Он мог сколько угодно трахаться со своими женщинами и безмерно баловать дочь, но, в конечном счете, единственным, чего хотела от него Абигайль, единственным, чего она ожидала, была безопасность семьи.

И он самым ничтожным образом провалил это задание. Все пошло прахом!

Беатрис погладила Абигайль по руке.

— Ты должна быть сильной.

— Мама, я убила человека. — Она знала, что не должна говорить об этом в присутствии Хэмиша, но слова сами лились с ее языка. — Я задушила его голыми руками. Адам Хамфри был единственным, кто пытался помочь Эмме, единственным, кто мог рассказать нам о том, что здесь на самом деле произошло, и я его убила.

— Да будет тебе, будет, — увещевала Беатрис, поглаживая Абигайль по руке. — Ты не можешь этого изменить.

— Я могу испытывать раскаяние, — ответила Абигайль. — Я могу испытывать гнев, и беспомощность, и ярость.

Она задыхалась, ее захлестывали эмоции. Как могут они ожидать, что она встанет сегодня перед камерами, покажется миру? Они даже не хотели, чтобы она говорила. Этот факт привел Пола в ярость, но Абигайль только порадовалась.

От одной мысли о необходимости открывать рот и умолять какого-то невидимого незнакомца вернуть ей ребенка Абигайль становилось физически плохо. Что, если она скажет что-то не то? Что, если она неправильно ответит на вопрос? Что, если она покажется всем холодной и бездушной? Что, если ее слова прозвучат слишком резко, или слишком жалобно, или слишком невыразительно?

Ирония заключалась в том, что ее волновало мнение других женщин, других матерей. Тех, кто так легко осуждал представительниц своего пола, как будто обладание сходными биологическими характеристиками делало их экспертами по части характеров. Абигайль знала о существовании подобных умонастроений, потому что в своей бывшей роскошной и идеальной жизни и сама позволяла себе подобные суждения. Она читала истории Мэдлин Макканн и ДжонБенет Рэмси, вчитываясь в каждую подробность и осуждая родителей так же строго, как и все остальные. Она видела, как взывала к прессе Сьюзан Смит, и читала о презренной Диане Даунс, расстрелявшей собственных детей. Было так легко судить этих женщин — этих матерей! — сидя на диване, прихлебывая кофе и объявляя их чересчур хладнокровными, или чересчур жестокими, или чересчур виновными на том только основании, что она целых пять секунд видела их лица в новостях или в журнале «Пипл». И теперь ее постигла высшая кармическая расплата. Перед камерами предстояло встать самой Абигайль. Теперь ее фото появится на страницах журналов. Ее друзья, соседи и, что самое ужасное, совершенно незнакомые люди будут сидеть на диванах, вынося безжалостные суждения относительно действий Абигайль.

— Все хорошо, — сказала Беатрис.

— Все нехорошо. — Абигайль встала с дивана, отдернув руку, которую попыталась удержать Беатрис. — Меня тошнит от того, что все вокруг ходят на цыпочках. Кто-то должен горевать по Адаму. Кто-то должен признать, что все это из-за меня!

Беатрис молчала, и Абигайль развернулась к матери. Яркое освещение не льстило ее коже, выделяя все неровности и морщинки, которые ей не удалось скрыть под макияжем. Ее мать проделала над собой всю необходимую работу — подтяжку бровей и лба, коррекцию подбородка, — но это не изменило ее внешность кардинальным образом, а лишь смягчило разрушительную работу времени. В итоге она просто выглядела хорошо для своего возраста, а не походила на пластмассовую статую с силиконовыми губами.