Все это он проговорил так, словно читал наизусть суру. Затем добавил совершенно иным тоном:

— Твоя сестра неподражаема. Атласская львица. Она дома, в Джиджелли, в шестидесяти милях отсюда, с нашими тремя сыновьями, младшего из которых зовут Хасан.

Как тут было не разволноваться.

— Я ни секунды в тебе не сомневался.

Когда мы были детьми, Харун всегда брал в спорах верх. Но на сей раз я был вынужден рассказать ему, как его поступки отразились на моей семье. Он помрачнел.

— В Фесе я представлял для них угрозу. Здесь буду их защитником.

Неделю спустя мы были в Джиджелли. Остатки моей семьи воссоединились, десять беженцев собрались под крышей корсара. Я вспоминаю о том времени, как о редкой счастливой поре, выпавшей на мою долю, которую я охотно продлил бы.

Я, бежавший все дальше ради того, чтобы Баязид не погиб в результате мести со стороны османов, в этом году оказался с женой и ребенком в сердце Константинополя, причем в самой невероятной ситуации: я стоял, склонившись над дланью грозного Селима, а он кивком и едва наметившейся на губах улыбкой благодарил меня. Говорят ведь, что жертву часто притягивают клыки, готовые ее растерзать. Может, этим объясняется моя безрассудная отвага. Но в тот момент она мне таковой не казалась. Я лишь плыл по воле происходящего, пытаясь заново выстроить свою жизнь на том небольшом куске земли, с которого еще не был изгнан. Но обо всем по порядку.

Дела Барберусса шли все лучше, а в его тени поправлялось и положение Харуна. Осада Буджии не задалась, но в первых числах нового года корсару удалось заполучить в Алжире власть, собственноручно расправившись с прежним правителем города, когда тот мылся в бане.

Алжир не такой большой город, как Оран или Буджия, его территория меньше квартала в Тлемсене, но все же это город с четырьмя тысячами очагов, рынками, на которых каждому ремеслу и товару отведено свое место, улицами, на которых стоят красивые особняки, банями, постоялыми домами, а самое главное, с великолепной стеной, сложенной из крупных камней, тянущейся вдоль побережья и оканчивающейся просторной эспланадой. Барберусс превратил Алжир в свою столицу, провозгласил себя королем и ожидал признания со стороны всех исламских государей.

Я же после Джиджелли вновь пустился в путь. Устав от бесконечной смены мест и по-прежнему сожалея о том, что не пришлось остаться в Египте, я надеялся бросить якорь в Тунисе, хотя бы на несколько лет. Я переоделся согласно обычаям этой страны, стал носить тюрбан с длинным покрывалом, питаться безисом и ал-безином и даже принимать ал-хашиш — смесь сахара с наркотическим веществом, вызывающая опьянение, веселость и аппетит. Это снадобье к тому же чрезвычайно возбуждает похотливость, что весьма ценит король Туниса Абу-Абдаллах.

Благодаря Харуну, у которого в городе были надежные знакомства, и среди них мизвар — главнокомандующий армией, я легко нашел дом в предместье Баб ал-Бахр и наладил отношения с местными производителями ткани, рассчитывая обзавестись собственным торговым предприятием.

Однако не успел. Еще и месяца не истекло со времени моего приезда, как однажды в мою дверь постучал Харун. С ним были еще трое военных, одного из которых я видел в Буджии в шатре корсара. Вид у Проныры был серьезный, как у кади при исполнении служебных обязанностей.

— У нас для тебя послание от Его Величества, победителя при ал-Каим би-амриллах.

Это был титул, заслуженный Барберуссом после расправы над алжирским эмиром. Он просил меня отправиться в Константинополь с посланием для султана, ставящим его в известность относительно создания алжирского королевства, выражающим его подданнические чувства и заключающим мольбу о поддержке в борьбе с кастильцами, удерживающими морскую цитадель при входе в порт Алжира.

— Польщен таким доверием. Но вас и так уже четверо. Зачем вам я?

— Султан Селим отказывается принимать посла, если тот не поэт и не адресует ему славословий в стихах.

— Я могу сочинить поэму, а ты ее прочтешь.

— Нет. Мы — вояки, ты — другое дело, ты уже выполнял поручения такого рода. У тебя получится лучше, а это важно — нужно, чтобы наш государь предстал королем, а не корсаром.

Я замолчал, подыскивая предлог, чтобы уклониться от столь опасной повинности, но Харун и слышать ничего не желал и стоял на своем. Казалось, его голос шел из глубины моей собственной совести.

— Ты не имеешь права колебаться. На Востоке рождается великая мусульманская империя, мы должны протянуть ей руку с Запада. До сих пор мы жили под игом неверных. Они овладели Гранадой, Малагой, затем Танжером, Мелильей, Ораном, Триполи и Буджией; завтра в их руках окажутся Тлемсен, Алжир, Тунис. Чтобы противостоять им, мы нуждаемся в помощи падишаха. Мы просим тебя о помощи, ты не в праве отказать. Никакое занятие не может быть важнее этой миссии. Твоя семья в безопасности. К тому же ты будешь избавлен от каких-либо расходов и получишь щедрое вознаграждение. — И добавил, улыбаясь уголками губ: — Разумеется, ни я, ни мои товарищи не осмелились бы передать Барберуссу, что ты отказался.

Я располагал такой же свободой действий, как птенец, преследуемый соколом. Не имея возможности назвать подлинную причину моего колебания, не выдав при этом Нур, я не знал, какие доводы привести в пользу своего отказа.

— Когда же в путь?

— Этой ночью. В Гулете нас ждет флот. Мы завернули сюда за тобой.

Словно прося о последней милости перед смертью, я оговорил право посоветоваться с Нур.

Мне не забыть, как она отреагировала: не как наседка, а как дочь солдата, каковой она всегда и оставалась, и как мать султана, которой надеялась стать. Стоя с высоко поднятой головой и открытым лицом, она произнесла:

— Ты должен это сделать? — Она не то спрашивала, не то утверждала.

— Да, — только и смог я из себя выдавить.

— Думаешь, это ловушка?

— Ни в коем случае. Готов голову дать на отсечение.

— Нужно избежать только этого. Если же ты веришь Харуну, мы можем отправиться все вместе.

Я был не уверен, что правильно понял. Она убежденно продолжала:

— Баязид своими глазами должен увидеть свой город и свой дворец. Возможно, другой такой возможности до поры возмужания ему не представится. Морские путешествия полны опасностей, но мой сын должен к ним привыкать. Богу решать — оградить ли его от смерти или дать погибнуть.

Она была так в себе уверена, что я не стал с ней спорить, предпочтя слукавить:

— Харун ни за что не согласится, чтобы я взял с собой жену и ребенка.

— Если ты согласишься выполнить его поручение, он тоже не откажет тебе. Поговори с ним, ты сможешь убедить его.