Тот поклонился низко и вышел, обернувшись лицом к ней, из раза в раз повторяя: «Да благословится имя твое как имя Хадиджи — жены Пророка, что послушно несла бремя жизни с мужем своим!»

После каждой такой аудиенции она будто вглядывалась в глубину Стамбула, в верхи и низы его. Вся изможденная, она легла на диван от шквала мыслей и прикрыла глаза.

Измученная, выезжала она после каждого разговора с заместителем Кассима или в Бин-Бир-Дирек, или в Ени-Батан-Сарай на отдых.

Отдыхала она в лодке, ибо ее мучили эти отчеты и советы, которые ей устраивал комендант Стамбула. Еще больше ее мучило чувство огромной власти в величайшем государстве мира. Она не знала, что делать с этой властью, ибо еще не пришел ее час.

Но мысль о Мустафе мучила ее сильнее всего.

Ее опеке был поручен первородный сын ее мужа от другой жены. И ощущала она тягчайшее бремя на себе при одной мысли о том, что было бы, если бы муж вернулся и не увидел своего первенца.

Но еще больше ее тяготила мысль о пустоте на том месте, где любил играть в саду маленький Мустафа.

Она чувствовала, что ей бы было легче, если бы она исповедовалась перед матерью в этих мыслях. Знала точно и понимала, что мать сняла бы с нее тяжесть, от которой она иссыхала. Но она не могла об этом рассказать.

Она боялась, видя в воображении, как мать перекрестила бы себя и ее, услышав это. Какими глазами смотрела бы и как она бы побледнела. Знала даже, что и как мать на это ответила бы. Знала, что сказала бы ей: «Ты была у меня хорошим, золотым ребенком, зло же началось, когда ты сняла с себя крестик, что я тебе давала. А потом уже отреклась ты от другого и от третьего, пока не дошла до места, на котором сейчас стоишь».

Но она больше боялась чего-то другого. Начав исповедоваться, она должна была бы рассказать и про Ахмеда-баши. Она думала, что тогда мать не смогла бы дальше жить по одной крышей с убийцей.

Думала, что от всего этого затрясло бы сердце ее матери, а может, она бы покинула ее в слезах. Что тогда нужно было бы говорить Сулейману, который наверняка догадается, в каком состоянии ее мать покинула дворец? Что говорить?

Она знала свою мать лучше себя. Знала она и то, что покинула бы ее мать, ничего не взяв с собой, как и пришла.

Унесла бы лишь большое горе.

А потом! Потом! Возможно ли не увидеть сына на султанском престоле?

Этим мучилась прекрасная султанша Эль Хюррем, когда неожиданно вернулся из похода ее муж.

Как же радостно она его встречала! С настоящей радостью, настоящим смятением и грустью. А вечером дрожащими губами благодарила Бога, что и в этот раз оградил ее от завоевания золотого престола Османов для ее потомства.

На сердце же она чувствовала невозможность пренебрежения вторым таким случаем.

Она уже привыкла к мысли о престоле Османов. Владей она им, воспитывала бы сыновей, как ей было бы угодно. Тогда бы она зажила планами и делами, превосходящими то, что делала великая княгиня Ольга, принявшая здесь крест. Так же тайно и скрытно она несла свой невидимый крест страданий, в которых стали забываться святые слова молитвы: «и не введи нас во искушение».

По Балканским горам шла в то время осень. Словно горели красные и золотые листья деревьев на прощание. Деревья стояли в блеске плодов, как священники перед алтарями в золоченых ризах, подбитых красным.

В садах сербов и болгар висели спелые плоды. Осень осуществила все мечты весны. И спокойно глядела в сине-лазуревый небосвод, по которому тихо катилось огромное золотое Солнце — одна из крупиц древнего творения Бога.

Человек видит лишь малую часть его и, как мотылек, утешается одним днем жизни, утешается он увиденным.

Но когда в полях и садах дозревает всякий плод земли, дозревает и всякий ядовитый сорняк. И тот, кто вовремя не искоренит его, увидит, как сорняк победит и задушит всякий добрый плод.

* * *

Когда Сулейман второй раз отправился на священный джихад и было уже ясно, что с ним поедет и султанша Эль Хюррем, она спросила Кассима, коменданта Стамбула:

— Скажи мне, как выглядит джихад?

Всегда веселый Кассим стал важным, степенно поклонился и ответил:

— О счастливая мать принца! Когда джихад займется на земле, тогда по небу ходит зарево пожара… Тогда стонут дороги под тяжелыми колесами пушек халифа. Тогда гудят дороги от топота его конных полков. Тогда чернеют поля от пеших войск падишаха, подобных потопу. Тогда слышен плач христианских женщин и детей, подобный звуку града.

Потому что джихад несет с собой великий ужас!

— То есть ты говоришь, Кассим, что джихад страшен?

— Страшен, о великая хатун!

— Есть ли что-то, что страшнее джихада?

Комендант Стамбула задумался на минуту и ответил со страхом в глазах:

— Есть вещь и страшнее джихада, о счастливая мать принца!

— Видел ли ты то, о чем говоришь, о Кассим?

— Я видел начало его, о госпожа, но в зачатке же и задушил этот ужас султан Сулейман, — пусть веками благословится имя его! — Но про эту ужасную вещь даже думать нельзя, не то, что говорить, о светлейшая госпожа!

В глазах султанши заблестело любопытство. Она с минуту колебалась и живо сказала:

— О Кассим! Ты скажешь мне, что же было страшнее джихада, что ты видел собственными глазами! Я верю тебе, о Кассим, верю, что ты скажешь правду!

— Все кроме этого я готов рассказать, о счастливая мать принца! Но этого я рассказать не могу, прости верного слугу падишаха и твоего!

— Почему же ты не можешь рассказать об этом, о Кассим? — спросила она, пораженная отказом. — Раз это страшнее джихада, то это должны были видеть и другие, но почему же я не могу?

— О мудрейшая из жен мусульманских! Ты говоришь правду, утверждая, что и другие видели нечто более страшное, чем джихад! Но потому я и не могу рассказывать об этом, ведь существует старое поверье, что как только об этом заговорят в сарае хотя бы двое из тех, кому верит султан, то этот ужас повторится еще раз при жизни султана.

— Это глупое поверье, о Кассим! — сказала она повысив голос, — такое же суеверие, как и то, что гласит, будто звезды вершат судьбы людей.

Перед ней как живой стоял учитель Риччи из школы невольниц… Кассим подумал и спросил:

— Позволишь ли ты мне, о счастливая мать принца, говорить откровенно о том, что я думаю?

— Говори всю правду! — ответила она уже спокойно.

— С твоего позволения, о хасеки Хюррем, говорю то, что считаю правдой. Ни то, ни другое — не суеверие. Что второе — не суеверие, следует из того, что всякий раз, когда луна, величайшая из звезд ночи, стоит полная над дворцом падишаха, тогда из многочисленной прислуги дворца вырывает кого-то этот чудесный свет во сне. И влекомый им человек идет в такие места, в которых и самые искусные фокусники Египта или Багдада разбились бы насмерть. Своими глазами ты можешь наблюдать это. Почему бы и другим звездам не обладать подобной властью над людьми? Мы не можем сказать наверняка, что они ей не владеют.