Султанша задумалась над словами Кассима.

Он же продолжал:

— Сам султан Сулейман родился под звездой, что несмотря на все битвы делает его неуязвимым для человеческих сил, и умрет он на львином столе. Так гласит старое предание, которому доверяют все мудрецы Востока. Только потому и мог он остановить ужас, что страшнее джихада, про который ни думать, ни говорить нельзя!

— Ты боишься, Кассим?

— О хасеки Хюррем! Я готов сегодня же как и каждый воин, сложить свою голову по приказу падишаха за него, его род и государство, — спокойно ответил комендант Стамбула.

Любопытство султанши росло. Видя, что обычным образом она не добьется от Кассима того, что он не хочет открывать, она опустила обе руки и прикрыв глаза, будто она сильно ослабла, тихо, будто шепот ветра, сказала:

— О Кассим! Не скажет ли мне падишах про то, что он сам сделал?..

Кассим побледнел…

— Не скажет, — ответил он.

Она сразу заметила его испуг и сразу использовала его, сказав:

— Почему же он не может сказать об этом?

Рисунок Миссъ (Ремизова А.В.), начало ХХ века

Кассим еще больше смешался. Вскоре, собравшись с мыслями, он ответил:

— Падишах сделал это очень неосторожно, так что пусть это и великое дело, он не может хвалиться им.

— Как ты думаешь, Кассим, есть ли на свете женщина, что могла бы выдержать и не сказать своему мужу: «Я слышала от такого-то и такого-то про то-то и то-то. Он начал говорить и не хотел закончить»…

Кассим, загнанный хитростью Эль Хюррем в угол, попробовал в последний раз сопротивляться:

— Есть такая женщина, о Хюррем! Это единственная из подруг падишаха, которой я верю, и которая не выдаст тайну, переданную ей словом.

— Да, — ответила она радостно, хлопая в ладоши как ребенок, и вскакивая с дивана. — Только ты, о Кассим, не сказал мне этой тайны! А если скажешь, это останется между нами. Даже мой сын Селим, когда вырастет, не узнает об этом никогда!

На это Кассим уже не знал, что ответить. Потихоньку озираясь, он тихо начал говорить:

— Было это так. Когда в городе Ограшкей умер покойный отец падишаха, светлой памяти султан Селим (пусть Аллах будет милостив к его душе!) и на черном возе вели его тело в Стамбул, на престол султанов вступил его сын Сулейман, — пусть живет он вечно! Тогда произошло восстание войска в Стамбуле…

— Да?! — прервала его удивленная Эль Хюррем. — Восстание против Сулеймана?.. Но почему я про это ничего не слышала?

— Потому, что про это никогда не говорят правоверные во дворце падишаха, это ужаснее войны.

— Но отчего начался этот бунт? Кто его начал? Зачем?

И как Сулейман подавил его?

Теперь она вспомнила, что султан Сулейман очень неохотно ехал с ней в окрестности Стамбула, где стоит большая, длиною в милю казарма янычар. Когда она все-таки склонила его к этой поездке, тюрбан его был сильнее обычного надвинут на брови, а сам он был очень неразговорчив.

Кассим же рассказывал дальше:

— Мятеж, о Хюррем, — это нечто более ужасное, чем война. Ибо во время мятежей на улицах брат убивает брата, отец сына, дочь предает мать.

Он передохнул и стал рассказывать дальше:

— Мятежи вызывают злые люди, что все чуют нюхом, если над нами воцаряется твердая рука. А причин найдут они тысячи, а если не найдут, то придумают.

— И что они выдумали в тот раз?

— Ничего не придумали, только захотели от молодого султана выплаты золотом невероятных даров.

— Кто захотел?

— Янычары, — ответил он тихо, будто боялся, что у стен есть уши.

— И султан заплатил?

— Он им отплатил! И так, что с ужасом вспоминают и, наверно, никогда больше не поднимут оружия против Сулеймана.

Султанша Эль Хюррем задержала вздох и вся превратилась в слух. В ее прекрасной головке мысли кипели так, что она прикрыла глаза, чтобы комендант Стамбула не догадался, что с ней творится. Кассим рассказывал дальше:

— Уже мешками повязали агам шеи янычары и на площадях столицы было слышно грохот выкатываемых орудий, а в сарае началась суета, когда молодой падишах приказал привести трех коней. Их привели. Тогда я был при нем еще адъютантом, как при принце, ибо минуло слишком мало времени, чтобы произошли какие-то перемены. Молодой падишах вскочил на коня и кивнул мне и Ахмедбаши, позднее — великому визирю. Мы оба сели на коней, видя уже, что султан задумал. Переглянулись мы с Ахмедом, но ни один из нас не отважился сказать и слово падишаху.

— И вы втроем поехали?

— Втроем, о Хюррем!

— Без войска?

— Без всякого войска. Сулейман ехал впереди, а мы за ним. Уже издалека слышался шум в великой казарме янычар, будто шумел Босфор во время бури. А падишах молча въехал во двор, кипевший, словно котел.

— И его не узнали?

— Его сразу узнали, ведь не раз он ходил с этим войском на марши еще престолонаследником. Его знал каждый солдат в столице. Падишах молча спешился, и мы сделали то же самое, что и он. Я и Ахмед — оба мы были уверены, что живыми не вернемся с этой прогулки.

— А как вы думали, что будет с султаном?

— Скажу правду, о Хюррем! Не думали мы про это.

— Что же было дальше?

— Падишах просто зашел внутрь бунтующей казармы. — И все притихли?

— Не притихли, о счастливая мать принца! Лишь узрели самого падишаха, обратили против него копья и сабли.

Было так тихо, как бывает перед тяжелым преступлением.

— И что же падишах?

— Падишах спокойно сказал такие слова: «Со всеми говорить я не могу. Пусть выйдут трое старших!» — И вышли?

— Да, сразу вышли трое из-за клинков.

— Что же им сказал падишах?

— Ничего им не сказал падишах, только молниеносным движением руки обнажил саблю и тремя ударами на месте зарубил всех троих так, что никто и опомниться не успел.

Эль Хюррем побледнела. Кассим закончил:

— Вся взбунтовавшаяся казарма бросила оружие и упала на колени, моля о прощении. Султан Сулейман молча обернулся и вышел из казармы. В тот же день их разоружили. А еще до заката кровь разлилась по всей казарме янычар длиною в милю.

Дрожа от рассказа Кассима, Эль Хюррем спросила:

— И всех их султан приговорил к смерти?

— О хасеки Хюррем! Падишах не судил никого из них — передал дело этого суда военному суду. Он лишь сказал вызвать в этот суд кроме судей еще одного простого солдата-калеку — первого встреченного его посланцем на улицах Стамбула. И этот суд никого не помиловал. Ибо можно помиловать любого преступника, даже убийцу, но нельзя помиловать однажды взбунтовавшееся войско. Если бы оно было оправдано, то Аллах бы не помиловал ни самих бунтовщиков, ни судей.