Или это ткань скрадывала малозаметное движенье?..

Фратер Августин постарался отвлечься от непрошеных мыслей и сосредоточился на работе. Подбросил угля в печь. Мимоходом отметил: Пелгусий справляется вполне успешно. Мехи работали мощно, ровно, пламя в горне обрело нужный голубоватый оттенок, сделавшись почти невидимым, прозрачным. Монах осторожно зацепил крюком ушко тигля, слегка наклонил. Из-под тусклых оплавков, скопившихся в горловине, блеснул живой, маслянистый металл. Пора сбрасывать шлак. Ухватив щипцами тяжелый тигель, он ловко подцепил оплавки миниатюрной ложечкой из стали. Сбросил в заранее поставленную рядом керамическую чашку. Как пенку с молока снял. Сунул тигель обратно в печь, пока расплав не успел застыть.

Подумалось: вот так и эти двое. Витольд с Матильдой. Сбросили лишние оплавки, накипь, шлак – обнажив истину сердцевины.

Сегодня монаху везде чудились некие символы.

Душегуб задерживался.

Солнце пятнало стены базилики веселой мозаикой лучей. Танец искрящихся пылинок завораживал, приковывал взгляд, наполняя сердце сладостным предвкушением чуда. Люди ждали молча. Костя Новоторжанин, братья Буслаевы, их челядь, почтительно заняв боковые нефы. Цистерцианец, в десятый раз проверяя расплав золота, поглядывал на дверь. Мерно качал мехи бессловесный Пелгусий. Тишина звенела от напряжения: рой голодного комарья, пыльная радуга меж колонн – лишь скорбно вздыхали мехи, да гудело пламя в горне.

Душегуб задерживался.

Он явится вовремя. Как является слепой летний дождь. Как разрешается от бремени женщина. Как приходит госпожа Смерть. Вовремя. В свой срок. Сколько мысленно ни подгоняй, сколько ни проси обождать минуточку.

Время разбрасывать камни, и время собирать камни.

Время жить и время умирать.

Время Обряда.

Когда само слово «время» теряет всякий смысл, становясь пустым звуком.

Дверь открылась. Впервые – с надрывным, режущим ухо скрипом. Мейстер Филипп (…горечь осенних листьев: хочется плакать от счастья…) шел вприпрыжку, никуда не торопясь. Смешной грач нес перед собой ларец, обтянутый пергаментом с росписью. Глядя в щель между створками ширмы, фратер Августин вдруг поймал себя на уверенности: он знает, что сейчас сделает Душегуб!

Знает, что в ларце.

Знает…

Словно монах тенью шел следом, а до того – заглядывал через плечо, когда Душегуб замешивал глину, лепил, обжигал готовую форму. Опускал в ларец, на обитое войлоком дно, полую фигурку из глины. Сейчас мейстер Филипп раздвинет ширму, являя взорам собравшихся монаха-плавильщика и гудящий горн, потом откроет крышку ларца…

Пора.

Крюк, щипцы.

Тигель выходит из устья печи: чистилище, отпуская грешника на волю, рдеет искупительным огнем. Оказывается на единственно возможном (…женский напев вдали, в камышах…) месте: удобная каменная подставка возле горна. Шелестя, раздвигается ширма. Ларец с формой ложится рядом с дымящимся тиглем. Взгляд – усталый, понимающий: подернутые седым пеплом угли – глаза в глаза. В руках Душегуба: скорлупа-голем. Грубая глина тела, вместилище для благородного металла души. «И сотворил… по образу и подобию…»

Непрочен сосуд тела человеческого. Хрупок.

Из праха выйдя, в прах возвратишься.

Пахнуло жаром. Руки все делали сами, не дожидаясь приказа шута-рассудка. Золотая змея скользнула в аккуратное отверстие на темени голема. Почему ты не удивляешься, монах? Форма должна раскалиться, обжечь ладонь мейстера Филиппа – а он спокойно продолжает сжимать голема голой рукой, ничуть не изменившись в лице. И вместо смрада паленой плоти ноздри ловят аромат увядания. Почему ты спокоен, человек в рясе? Может быть, потому, что внутри тебя поет праязык? Открывается тайная дверца, впуская свет знания? Не давая до конца проникнуть в суть Обряда, но позволяя идти на шаг впереди совершаемого?!

…Да возрадуется взыскующий Красного Льва, да будет вознагражден он желаемым! Да соединятся чистые металлы в жаркой купели, рождая новое, доселе невиданное соединение: великий союз, лишенный прежних изъянов! Вот ответ тебе, о вопрошающий: дух и плоть – тайна Магистерия. Сера и ртуть. Красный Эликсир. Откроется тайна, коль будешь настойчив и тверд на пути постижения. Но бойся ослепнуть от сияния незамутненной Истины! Да возликует дух, ото сна пробудясь, смиряя слабость плоти и устремясь к сверкающим высотам! Да возликует плоть, лишась вечного надсмотрщика, как вольный конь лишается ярма и обузы! Да свершится таинство, укрепляя Столп Вавилонский…

…что это? откуда?!

И поперек, свежим ветром выдувая из головы безумство видения, глотком воды орошая пустыню рта, прохладой горного льда касаясь огня щек – звон струн.

Берегись, монах!

Зрение лжет, слух шутит шутки.

Матильда Швебиш еще только поднимается с колен, еще только берет цитру, и складки ее платья не успели опасть, шурша, чтобы лечь облаками звездного света, – а ты уже слышишь чарующий напев. Сегодня Матильда играет как никогда раньше – ангельски, божественно… Тонкие пальцы коснулись струн, звуки серебряной капелью прошлись по залу, сливаясь с первой, несуществующей мелодией, которую слышал ты, – и пыль замерла в лучах солнца, чтобы секундой позже вернуться к бесконечному танцу.

Душегуб высоко (…дикое сияние выжигает глаза…) поднял над головой раскаленного голема.

Размахнулся.

Швырнул через всю залу.

Дрогнула базилика. Словно нечто или некто хотело потянуться к смешной кукле, но в последний миг раздумало. Впрочем, одного этого желания хватило, чтобы качнуть пол морской волной. Очертания статуй в нефах странно исказились. Грубо намеченные маски проросли лицами: испуг, смятенье, восторг!.. Монаху почудилось, будто краем глаза он уловил движение в глубине апсиды…

Наважденье возникло и сгинуло. Как не бывало. Молчат люди, тишина окутывает базилику, и даже голем, беременный золотом, не преодолел и трети пути от Душегуба к Витольду.

(…угловатая лапа не ловит – просто берет на лету…)

Сугроб у алтаря взорвался навстречу черным вихрем. Клочьями тьмы упал тяжкий плащ. Фигурка летела и летела, нелепо кувыркаясь; это могло длиться вечно, пока узкая рука, оплетенная тугими жгутами, действительно не взяла из воздуха медлительного голема.

Юноша колебался, глядя на алтарь.

«Разбить. Надо разбить. Чтобы засияла… Алтарь? Нельзя – об алтарь!.. грех!..»

Чужие мысли жужжали в мозгу цистерцианца, сводя с ума.

А мелодия цитры все лилась, и монах упустил такт, когда в музыку вплелся второй голос – альтовая виола, которой не было в руках Филиппа ван Асхе. Но разве это имело сейчас значение: было? не было?! Сегодня творились чудеса и исполнялись мечты. Сегодня был день Обряда. Уникального Обряда, какого еще не случалось в истории Гильдии! Цистерцианец знал это, на шаг опережая события, как знал многое другое, струящееся из тайной дверцы. «Чего не случалось? В чем – отличие?» – хотелось спросить фратеру Августину, но он знал: ответа не будет. Рано. Перевод еще не завершен. Новое знание волновало, оставаясь в то же время ущербным, куцым, как…