Каждая последующая ночь, когда он разговаривал с девушками почти вдвое моложе его о жестокостях, которых никогда себе не представлял, становилась тем, что он называл «худшей ночью в своей жизни». Девушки рассказывали свои истории с таким бесстрастным спокойствием, что Дариусу становилось плохо от страданий, которым подвергались их души. Даже самые распущенные содрогались при упоминании имени Нидертона, а когда они доставали инструменты или игрушки, которые он предпочитал, или показывали шрамы, которые остались от их использования, это было почти невыносимо.

Не прошло и двух недель, а Дариусу становилось все труднее и труднее возвращаться в дом Блэкуэллов и смотреть в лицо своей королеве. Изабель олицетворяла все самое прекрасное и доброе, что было в мире, и Дариус, прежде чем подняться наверх и дотронуться до нее, начал принимать обжигающе горячие ванны. Как будто он мог очиститься от знания, которое разъедало его чувство меры и справедливости. Как будто пока он не соскребет собственную кожу, он не будет достаточно чистым, чтоб приблизиться к ней.

Черт побери, он ведь только слушает… А есть муж чины, которые участвуют в этом и потом довольны едут домой к своим женам и спят, как дети. Что же это за люди?

Нидертон превращался у него в мозгу во что-то иное, переставая быть человеком, и это затуманивало суждения. Никогда ни к кому Дариус не питал такой ненависти, чтобы не мог спокойно пройти мимо.

Часы пробили полночь, и Дариус, налив себе бокал бренди, задумался, хватит ли у него мужества взглянуть на собственные записи и попытаться найти в них какие-либо полезные зацепки.

Он скорее выцарапает себе глаза. Господи, помоги ему.

— Дариус!

Обернувшись, он увидел, что Изабель в ночной рубашке стоит на пороге гостиной.

— Да, любовь моя.

— Я слышала, как подъехал экипаж, но ты не пришел наверх. — Изабель пошла к нему, очевидно, не осознавая, какую картину представляет собой, когда ее волосы распущены, а сквозь ангельскую белизну ночной сорочки проглядывают соблазнительные формы. — У тебя все хорошо?

Дариус собрался кивнуть и немного слукавить, но что-то остановило его. Она перенесла самое страшное и доверилась ему, так что единственное, что он мог сделать, — это отплатить ей честностью.

— Я исписал две записные книжки рассказами о самых отвратительных сексуальных извращениях на свете. — Одним глотком выпив бренди, он почувствовал, как у него по венам разлилось приятное тепло и мягкий огонь. — Невероятно, как некоторые из девушек выдерживали его обращение.

— Этого достаточно?

— Нет. Это омерзительно и тошнотворно, но… какие у меня есть доказательства? Я могу пригрозить ему скандалом, но, так как у меня нет способов давления на него, Нидертон все опровергнет, и окажется, что для обычного постороннего я слишком заинтересован в благополучии его жены.

— Он именно это и говорил. — Изабель так крепко сжимала руки, что уже не чувствовала своих пальцев. — Мучить женщин — это развлечение. Его друзья не увидят в этом ничего особенного.

— Это не развлечение!

— Нет? — Изабель встала, дрожащая и явно расстроенная. — Но существуют клубы, которые это обеспечивают! И ты как-то ночью сказал, что девушки там нарасхват. Ты сказал, что никого из джентльменов это, по-видимому, не волнует! Что, если все его грехи вполне обычны? Брось это дело, Дариус. Столкнувшись с худшим на земле, ты не получишь ничего, кроме мучений. И я предвижу не его гибель, а твою!

— Изабель, мне не грозит найти в этом что-то привлекательное. У меня пробудилось слишком много воспоминаний о страданиях моей матери, и мне отвратительно…

— Неужели ты не понимаешь? Это оставляет на тебе шрамы. Это уже ранило тебя. Ты всю свою жизнь отгораживался от ужасов своего детства, а теперь намерен допустить их к себе? Разве я могу смотреть, как ты специально разрушаешь свой мир ради меня? — Изабель принялась беспокойно ходить по комнате. — Даже если ты победишь, то что это за победа, если ты не сможешь спать по ночам?

Он стал у нее на пути, и она, не успев остановиться, оказалась у него в объятиях.

— Изабель, посмотри на меня.

— Я этого не стою. — Она подняла к нему залитое слезами лицо.

— Нет, ты стоишь большего. — Неторопливо и нежно поцеловав ее в щеки, Дариус ощутил вкус слез. — Если понадобится, я пойду и буду расспрашивать всех проституток Лондона и не остановлюсь, пока не найду рычага, которым можно сдвинуть эту гору.

— Дариус, я не знаю, хочу ли видеть тебя страдающим. Это неправильно. — Она положила ладонь ему на щеку и ласково погладила упрямый подбородок. — Не лучше ли будет для всех несчастных на поле сражения, если у Елены хватит здравого смысла пожертвовать собой, вернуться к мужу и позволить Парису остаться в живых?

Поймав ее руку, Дариус поцеловал ее в ладонь, и от прикосновения его губ к углублению руки у Изабель по коже пробежали искры желания.

— Нет. Во-первых, они уже сожгли свои корабли и продвинулись слишком далеко, и что особенно важно…

— Что? — прошептала она и, чувствуя, как от желания у нее слабеют ноги, плотнее прижалась к нему.

— Парис не выживет без нее.

— О-о, — вздохнула она.

Глядя на Дариуса, такого красивого и такого несчастного, Изабель почувствовала боль в сердце. Она знала, каково это — страдать от ран, невидимых другим, и прекрасно помнила, что, когда ее мир был наполнен воспоминаниями о жестокостях мужа, Дариус научил ее играть в шахматы и заставил понять собственную силу.

— Дариус? — окликнула она его и терпеливо ждала, пока он наконец не заглянул ей в глаза. — Можно, я научу тебя кое-чему?

Она и удивила его, и привлекла его внимание.

— Какой урок ты придумала?

— Это глупое развлечение, но думаю… тебе нужно научиться танцевать.

— Прости? — У него от изумления приоткрылся рот. Изабель улыбнулась и, стараясь походить на своего старого учителя, хитростью попыталась направить его мысли в другую сторону и отвлечь от душевной боли.

— Что ж, вы, возможно, думаете, что это просто светская чепуха и работа исключительно для ног, мистер Торн. Но в танце заключено гораздо больше, чем видит глаз.

— Правда?

— О да. Существует стратегия движений и цель, нужно прикладывать и физические, и умственные усилия. Но в отличие от военных игр… — она наклонилась к нему с заговорщической улыбкой, — цель не завоевывают.

— Ты уверена? — пошутил он. — Потому что пару раз, когда я пытался танцевать, клянусь, моя партнерша заявляла, что я наступаю на ее пальцы.

— Если бы у меня был веер, — засмеялась она, — я бы за такую наглость ударила вас в шутку по плечу, мистер Торн.

— Приношу свои извинения. Так что ты говорила о цели?

— Цель — это гармония.