Дороти погрузилась в раздумья, замерла с ножницами на коленях. Снова напала преследовавшая всю неделю мысль о том, о чем Варбуртон говорил ей в поезде,? какая ожидает ее жизнь, без денег, без замужества.

Тревожила вопросом не фактическая сторона. Это она видела хорошо. Лет десять на положении викария без жалования, затем учительницей в школу. Не обязательно такую, как у миссис Криви, наверное найдется и поприличнее, но, возможно, в школе более корректной отчасти будет даже тоскливее, холоднее. Да, надо смотреть в лицо судьбе, уготованной одиноким и небогатым женщинам. «Старые девы старой Англии» назвал их кто-то. Ей двадцать восемь – возраст подходящий, чтобы вот-вот пополнить их ряды.

Но это неважно, неважно! Чего никогда, хоть тысячу лет им тверди, не вбить в голову всяким Варбуртонам, это то, что все внешние ситуации (и нищета, и скверная работа, и даже одиночество) не важны. Важно, что происходит в твоем сердце. Только один короткий момент, слушая в поезде Варбуртона, она смертельно испугалась нищеты. Но такой страх прошел; это не то, из-за чего стоит страдать. Не из-за этого ей надо крепить мужество и заново всему учиться. Нет, есть вещь более серьезная? пустота, открывшаяся в самой сути существования. Вот год назад она сидела на этом стуле, с этими ножницами в руках, и занималась тем же, что сейчас, однако тогда и теперь два разных человека. Куда же делась забавная барышня, которая в экстазе молилась под летним цветущим кустом и колола себе руку за святотатственные помышления? И где любой из нас, живший в прошлом году? А вместе с тем – вот здесь крылась мучившая загадка – она была и той, прежней. Верования меняются, понятия меняются, но есть какая-то неизменная сокровенная часть души. Вера уходит, но нужда в вере остается.

И если дана вера, как твердо, как прочно ты стоишь. Что тебя обескуражит, если в мире есть ясная цель, которой можешь служить? Вся жизнь освещается ее светом. Никакой душевной усталости, смятения, сомнений, чувства тщетности, никакой притаившейся, подстерегающей бодлеровской хандры. Каждый шаг нужен, каждая твоя минута вплетена в живой узор прекрасного торжества духа.

Дороти задумалась о самой жизни. Выходишь из утробы, проживаешь лет семьдесят, а потом умираешь, истлеваешь. И в каждой частице жизни, не искупленной никакой конечной целью, присутствие уныния и запустения, которые не выразишь, но чувствуешь физически ноющим сердцем. Жизнь, если она действительно кончается могилой, ужасна и чудовищна. Не стоит тут наводить туман. Представь реальность жизни, представь эту реальность в подробностях, а потом скажи себе, что нет ни смысла, ни цели, ни назначения кроме могилы. Ведь только глупцы, ну, и какие-нибудь уникальные счастливчики смогут прямо, бестрепетно взглянуть на это, разве не так?

Дороти поежилась и села чуть прямее. Должен же быть, однако, какой-то смысл, какое-то значение во всем! Не может мир быть случайностью. В происходящем непременно есть причина, следовательно и цель. Раз ты существуешь, значит, каким-то Творцом создан, и раз ты наделен сознанием, Он – сознающий. Получается только так. Он создает и убивает ради Его? непостижимой? цели. Такова уж природа вещей, что этой цели человеку не обнаружить, а если и обнаружить, не понять. Твоя жизнь и смерть, может быть, просто нотка в оркестре, играющем для Его удовольствия. И предположим, тебе не нравится мотив? Она вспомнила об ужасном богохульном бывшем священнике с Трафальгарской площади. Приснилось ей или действительно он возглашал: «А потому со Демонами, с Архидемонами, со всей адской компанией»? Что ж, в конце концов, чья-то нелюбовь к мотиву тоже вплетется в его аккорды.

Мозг ее бился над проблемой, тычась в глухие тупики. Ясно ведь? никакой замены вере нет; не годятся ни языческое преклонение перед стихией, ни примитивные штучки пантеистов, ни религия «прогресса» с прозрением сияющих утопий и железобетонных муравейников. Все или ничего. Либо земная жизнь пролог к чему-то Великому и Разумному, либо кошмар темной бессмыслицы.

Дороти вздрогнула. Рядом слышался шипучий треск, она забыла налить воду в клееварку и клей начал гореть. Схватив кастрюльку, Дороти бросилась по коридору к раковине. Налив воды, вернулась и вновь поставила ковш с клеем на керосинку. Мысленно дала обязательство непременно сделать нагрудник до ужина. После Юлия Цезаря надо еще обдумать Вильгельма Завоевателя. Опять доспехи! Скоро уже бежать на кухню напомнить Эллен сварить картошку. На ужин пюре с тефтелями. Потом записать «памятку» на завтра. Дороти соорудила вчерне две половинки нагрудника, вырезала дырки для рук и шеи и вновь застыла.

На чем она остановилась? Если смертью все кончается, тогда в любых действиях никакого толка. Так, что же из этого следует?

Беготня за водой несколько изменила ход мыслей. Она поймала себя на том, что чересчур прониклась жалостью к собственным бедам. Ах, какие охи-вздохи! Как будто вокруг не было людей в точно таком же положении! Да их по всему миру тысячи, миллионы – потерявших веру, но не утративших потребность в ней. «Половина дочек английских священников», сказал Варбуртон. Наверное, он прав. И не только дочки священников. Множество тех, кто в болезнях, одиночестве, неудачах, грызущей тоске нуждается в опоре на веру и не имеет ее. Может быть даже замученные монахини, поющие «Аве, Мария», втайне не веруя.

Но как же малодушно скорбеть об отлетевшем утешении, которое всем организмом чувствуешь как неправду!

И все же… Дороти отложила ножницы. Словно старые стены, не восстановив веры, вернули старые привычки, она опустилась на колени. Закрыла лицо руками. Молитвенно зашептала: «Верую, Господи! Помоги моему неверию! Верую, верую в Тебя! Помоги, Господи моему неверию!»…

Бесполезно, абсолютно бесполезно. Уже произнося слова, она сама себя стыдилась. Дороти подняла голову. Струя теплого едкого запаха, не вспоминавшегося эти восемь месяцев, но такого родного – пар расплавлявшегося клея. Вода в кастрюльке шумно клокотала. Дороти вскочила на ноги, потрогала ручку влипшей в клей кисти. Размягчается, через пять минут будет готово.

Часы в отцовском кабинете пробили шесть. Дороти вздрогнула. Целых двадцать минут прошло в безделье. Совесть пронзила таким кинжальным ударом, что все терзавшие вопросы вмиг покинули. «Ну что за чепуха в голову лезет?» – одернула она себя, и все эти глубокомысленные проблемы действительно вдруг превратились для нее в чепуху. Дала себе хорошенькую взбучку: «А ну-ка, Дороти! Давайте без лентяйства! Как угодно, до ужина вы обязаны закончить этот нагрудник!». Присела, набрала булавок в рот и начала скалывать бумажные половинки, чтобы форма к моменту готовности клея уже определилась.

Запахом клея пришел ответ на ее молитву. Хотя она об этом не догадывалась. Еще не знала, что решение главной проблемы в том, что надо принять отсутствие решения. Еще не понимала, что, в бесконечных человеческих трудах конечная цель действий едва тлеет еле заметной искоркой. Что вера и неверие очень похожи друг на друга, если ты занят близким, нужным тебе делом. Практически она уже ощущала такой вывод. Когда-нибудь, возможно, ей предстояло понять его и обрести покой.

Клей уже был на подходе, через пару минут разварится. Воткнув в панцирь последнюю булавку, Дороти начала мысленно набрасывать эскизы следующих костюмов. После Вильгельма Завоевателя (в его дни, кажется, кольчуга?) Робин Гуд (зеленая куртка, лук, стрелы), затем Томас Беккет[47](риза, митра), королеве Елизавете жабо, герцогу Веллингтонскому треуголку. И полседьмого надо сбегать проверить насчет картошки. И памятка на завтра. Завтра среда – будильник поставить на полшестого. На листочке бумаги она стала записывать: