Корабль-ковчег переоснащали – «и если я себя вот так чувствую, то насколько старым ощущает себя «Гильгамеш», а?» – всяческими игрушками, вырванными со станции. На первом месте шла установка нового термоядерного реактора, который, по мнению Вайтес, окажется в два раза эффективнее гораздо ранее изготовленного прежнего и гораздо дольше сможет поддерживать экономичное ускорение на уже имеющемся топливе. Другие технологии просто экстраполировались, и системы «Гильгамеша» настраивались по древним образцам.

В голове у Холстена звучал все тот же припев: «мамкина юбка, мамкина юбка». Они по-прежнему хватались за удаляющийся подол Старой Империи, по-прежнему из кожи вон лезли, чтобы удержаться в ее тени. И пока его соотечественники восхищались новообретенными богатствами, он видел в них людей, которые обрекают своих потомков на то, что те вечно будут хуже, чем могли бы.

А потом пришло сообщение от Лейн: она требовала, чтобы он прибыл на спутник. «Какой-то опасный перевод вроде бы», – если быть точным.

Из-за постоянного давления со стороны Гюина и агрессивно-неприемлющей молодости остального человечества, Холстен к этому моменту чувствовал себя ужасно несчастным. Ему не особенно хотелось стать мишенью насмешек, в качестве которой, по мнению технарей, он тут и находился. Он даже подумал, не проигнорировать ли Лейн, раз она даже не готова как следует его попросить. Но в итоге к решению его подтолкнул Гюин, потому что полет на станцию стал бы благословенным отдыхом от вьющегося над ним стервятником капитана.

Он сообщил ей, что летит – и обнаружил, что его уже ждет шаттл с пилотом. По пути туда он навел внешние камеры на планету и мрачно глядел на серый грибной шар, воображая, как тот тянется вверх и громадные плодовые тела-небоскребы распухают в верхних слоях атмосферы, чтобы захватить крошечных гостей, посмевших оспаривать их полную власть над этим миром.

Пара инженеров – из исходной основной команды Лейн, как ему показалось, – встретили его на станции, заверив, что защитный костюм не понадобится.

– Все участки, которые нас еще тревожат, стабильны, – объяснили они.

Когда Холстен спросил у них, в чем же все-таки проблема, они просто пожали плечами, счастливо спокойные:

– Шеф сама скажет.

Большего он от них не добился.

Наконец его почти бесцеремонно втолкнули в какое-то помещение второго вращающегося кольца, где его ждала Лейн.

Она сидела за столом, вроде бы собираясь начать есть, – и на секунду он застыл у люка, предположив, что, как всегда, не вовремя, но потом заметил, что приборов два.

Она бросила на него вызывающий взгляд:

– Заходи, старик. Тут пища, которой десятки тысяч лет. Иди отправляй ее в историю.

Это заставило его пройти в комнату и уставиться на незнакомую еду: густые супы или соусы, серые куски, словно отрезанные от планеты, находящейся под ними.

– Шутишь!

– He-а. Пища древних, Холстен. Пища богов.

– Но она же… Она не могла сохранить съедобность!

Он уселся напротив нее, завороженно глядя на стол.

– Мы здесь все живем на ней уже почти месяц, – сообщила она ему. – Гораздо лучше того месива, которое выдает «Гилли».

Последовала тяжелая пауза, а потом она горько хохотнула, заставив Холстена вскинуть голову.

– Мой первый ход сработал даже слишком хорошо. Ты не должен был настолько заинтересоваться едой, старик.

Он растерянно моргнул, всматриваясь в лицо, на котором отразились дополнительные часы ее работы – и здесь, на станции, и в моменты пробуждения в ходе полета от мира Керн, когда она следила, чтобы корабль не сожрал еще какую-то часть своего драгоценного груза из-за ошибки или поломки. «Теперь мы – хорошая пара, – понял вдруг Холстен. – Стоит только на нас посмотреть».

– Так это…

Он взмахом руки указал на разнообразные миски на столе и в результате измазал палец в какой-то оранжевой жиже.

– Что? – вопросила Лейн. – Здесь же мило, правда? Все удобства: свет, тепло, воздух и притяжение за счет вращения. Это же просто роскошь, поверь мне. Погоди-ка…

Она повозилась с чем-то на краю стола – и стена позади Холстена начала исчезать. Пугающую секунду он не мог сообразить, что происходит, решив, что вся станция, похоже, вот-вот растворится. Однако после того, как наружные жалюзи со стоном раздвинулись, некая затуманенность все-таки осталась, а за ней – бесконечность всего творения. И еще одно.

Холстен смотрел на «Гильгамеш». Раньше он не видел его со стороны – толком не видел. Даже при возвращении после мятежа он прошел из шаттла в сам корабль, даже не задумавшись о великолепии, царящем снаружи. В конце концов, в космосе великолепие снаружи существовало в основном для того, чтобы тебя прикончить.

– Смотри: видно, где мы ставим новое. Потрепанный вид, правда? Все эти микроудары по пути, вакуумная эрозия… Старичок определенно уже не тот, – негромко заметила Лейн.

Холстен не ответил.

– Я думала, все будет… – начала Лейн.

Она попыталась улыбнуться, потом повторила попытку. Он понял, что она не уверена в нем – даже нервничает.

Он обогнул стол, чтобы дотронуться до ее запястья, потому что, откровенно говоря, они оба не очень умело владели словом, да и не были достаточно молоды, чтобы терпеливо нащупывать нужные фразы.

– Не могу поверить, насколько он хрупкий!

Будущее – или его отсутствие – зависит от судьбы этого металлического яйца: потрепанного, залатанного. А отсюда «Гильгамеш» к тому же казался таким маленьким!

Они ели задумчиво. Лейн то говорила слишком быстро, пытаясь наладить разговор явно просто потому, что считала, что им следует разговаривать, но постепенно все чаще наступала дружелюбная тишина.

Наконец в один из этих моментов молчания Холстен широко ей улыбнулся, почувствовав, как лицо растягивается в молодцеватом выражении.

– Здорово!

– Надо надеяться. Мы переправляем на «Гилли» тонны такой еды.

– Я не о еде. Не только. Спасибо тебе.

Когда они поели (команда Лейн тактично придерживалась принципа «с глаз долой из сердца вон»), то перешли в другую комнату, которую она заботливо приготовила. С момента их прошлой связи на «Гильгамеше» прошло много времени. Конечно, с тех пор прошли века – долгие, холодные столетия перелета, – однако и ощущение было такое, что это было давно. Они превратились в членов вида, который полностью отстыковался от времени, и только их личные часы сохранили какой-то смысл, тогда как остальная вселенная была настроена на свои собственные ритмы, и ей не было дела до того, живут они или умерли.

На Земле были люди, утверждавшие, что вселенной это важно, что выживание человечества необходимо, предначертано, промысленно. Они в основном остались там, держась за свою истончающуюся веру в то, что некая великая сила вступится за них только тогда, когда все станет очень плохо. Может, так оно и оказалось: обитатели корабля-ковчега никогда наверняка этого не будут знать. У Холстена имелись собственные убеждения, и в них не входило спасение каким-то способом, кроме как руками самого человечества.