– Жду сообщения, – поторопила ее Элиза.

– Скажи им вот что, – объявила Аврана.

Возможно, в своем обезьяньем невежестве они запишут, а потом перечитают сообщение и все поймут.

«Скажи им вот что: я ваш творец. Я ваш бог».

Холстен размышлял над своим взаимоотношением со временем.

Недавно ему казалось, что время – это нечто, происходящее с другими людьми – или, поскольку других людей было маловато, с другими частями вселенной. Время было грузом, от которого он вроде как был освобожден. Он оказывался на пути стрелы времени или сходил с него, но почему-то не оказывался под ее ударом. Пусть Лейн и называла его стариком, но на самом деле промежуток между его рождением и текущим моментом был нелеп, нереален. Ни один человек никогда не оседлывал время так, как это сделал он в своем путешествии длиной в тысячелетия.

Теперь, в камере, время наваливалось на него и цеплялось за ноги, приковывая к мучительно медленному темпу космоса, где прежде он совершал скачки длиной в столетия, сокращая расстояние между яркими моментами истории человечества.

Его вытащили из стазис-камеры и бросили в эту клетку. Только спустя двадцать семь дней ему дали хотя бы понять, что происходит.

Поначалу ему показалось, что это – сон о том, как его похитили мятежники. Он был довольно оптимистично настроен, пока не понял, что люди, волочащие его по «Гильгамешу», – это не давно погибший Скоулз с соратниками, а совершенно незнакомые личности. А потом он попал в жилое помещение.

Ему в нос ударил запах – совершенно незнакомая нездоровая вонь, которую не могла изгнать даже вентиляция «Гилли». Это был запах скученного человеческого обитания.

Он смутно помнил бывший операционный зал, который теперь был увешан кусками серой ткани – самострой из каких-то занавесей, портьер и тесных загородок… и люди, множество людей.

Это зрелище его ошарашило. Он успел привыкнуть к тому, что является частью небольшого избранного общества, но теперь за короткое время успел разглядеть не меньше ста незнакомых лиц. Это столпотворение, теснота жилых помещений, запах и оглушающий шум – все создало ощущение столкновения с враждебным существом, яростным, злобным и всепожирающим.

И там были дети.

В этот момент у него начало проясняться в голове и пришла мысль: «Груз вырвался на свободу!»

На всех его пленителях были одеяния из той же тонкой серой ткани, которую сквоттеры использовали для своих самодельных шатров: видимо, на «Гильгамеше» она хранилась совершенно для других целей или же была синтезирована в мастерских. Во время стремительного прохождения по жилым помещениям Холстен успел заметить немногочисленные корабельные костюмы, но на большинстве незнакомцев были вот такие бесформенные, обвисающие одеяния. Они все оказались худыми, истощенными, недоразвитыми. Волосы у них были длинные, очень длинные – ниже плеч. Все вокруг имело странно-примитивный вид: возвращение к дикарскому периоду человечества.

Его схватили, заперли. И заточили его не просто в одной из комнат «Гилли». В одном из ангаров для шаттлов поставили клетку – и она стала ему домом. Его тюремщики кормили его и изредка убирали ведро, предоставленное для отправления нужд, но в течение двадцати семи дней этим все ограничивалось. Казалось, они чего-то ждут.

Что до Холстена, то он рассматривал шлюзовой люк ангара и гадал, не предназначена ли ему роль некой жертвы, которую принесут в дар божеству космоса. Поведение его тюремщиков явно не было нацелено на то, чтобы его сломить или держать для получения выкупа. Со стороны некоторых пленителей наблюдалось странное уважение, почти преклонение. Они старались к нему не прикасаться (те, кто тащили его в клетку, были в перчатках) и упорно не встречались с ним взглядом. Все это подкрепляло все усиливающуюся уверенность в том, что они – культисты, а он – какое-то священное подношение, и что последняя надежда человечества тонет в потоке суеверий.

А потом ему поручили работу, и он решил, что это все-таки сон.

В один прекрасный день он проснулся у себя в клетке и обнаружил, что тюремщики оставили ему переносной терминал – пусть жалкий безмозглый обрубок, но все-таки какой-то компьютер. Он жадно на него набросился, но оказалось, что он ни с чем не соединяется – полностью автономен. Однако там оказались данные, файлы знакомых размеров, написанные на мертвом языке, который у него уже начал вызывать откровенное отвращение.

Подняв голову, Холстен обнаружил, что в клетку заглядывает один из его тюремщиков: мужчина с узким лицом, по крайней мере на десять лет моложе Холстена, но щуплый, как и большинство из них, и с рябым лицом, заставляющим предположить последствие какой-то болезни. Как и у всех этих странных незнакомцев, волосы у него были длинные, но аккуратно заплетенные и свернутые на затылке аккуратным узлом.

– Ты должен это объяснить.

С Холстеном заговорили впервые. Он уже начал думать, что у него с ними нет общего языка.

– Объяснить это, – нейтрально повторил Холстен.

– Объяснить, чтобы можно было понять. Превратить в слова. Это твой дар.

– О, ради… ты хочешь, чтобы я это перевел?

– Именно так.

– Мне нужен доступ к главным системам «Гилли», – заявил Холстен.

– Нет.

– Там алгоритмы перевода, которые я составил. Там прежние переводы, с которыми мне надо будет справляться.

– Нет. Все, что тебе нужно, – здесь. – Мужчина в сером одеянии очень церемонно указал на голову Холстена. – Работай. Так приказано.

– Кем приказано? – вопросил Холстен.

– Твоим господином. – Серорясник секунду холодно смотрел на Холстена, а потом отвел глаза, словно смутившись. – Будешь работать, или не будешь есть. Так приказано, – пробормотал он. – Другого пути нет.

К нему стало приходить понимание. Он явно спит. Он заперт в своем сне. Вот – кошмарный антураж, одновременно знакомый и незнакомый. Вот задание без всякой логики, но являющееся искаженным отражением того, чем он занимался, когда в последний раз бодрствовал – когда «Гильгамеш» находился на орбите серой планеты. Он по-прежнему находится в стазис-камере – и видит сон.

Но, конечно же, в стазисе снов не видят. Даже Холстен достаточно хорошо помнил научные основы, чтобы это знать. Сны не снятся, потому что процесс охлаждения сводит активность мозга к абсолютному минимуму, подавляя даже работу подсознания. Это необходимо, потому что не сдерживаемая мозговая активность во время насильственного ничегонеделания в период долгого сна привела бы к сумасшествию. Холстен прекрасно помнил, что они уже теряли человеческий груз: возможно, у этих мучеников все было именно так.

Его странно успокоило осознание того, что его стазис-камера начала отказывать на каком-то глубоком, механическом уровне, так что он потерялся в собственном разуме. Он попытался представить себе, как сражается со стазис-камерой, ползет вверх по крутому склону изо льда и препаратов, чтобы проснуться, как стучит в неподвижную крышку гроба, похороненный заживо внутри принявшего форму корабля мавзолея, воздвигнутого в честь нелепого нежелания человечества сдаться.