До глубокой осени ходил Митька с Колькой за малиной, грибами, а на зиму ушел. Мальчишка долго скучал. Выглядывал его из окна. Но Митька не приходил. Зато чуть позеленела трава, привел он к зимовью маленького медвежонка. И когда Колька дал Митьке сахар, тот, поймав лохматого своего сына, сунул сахар ему. Когда же пискун стал просить сахара еще, дал легкого шлепка под зад. Видно, забыл свое недавнее. Тогда Макарыч усмехнулся:

— Што? Учишь свово нехристя? Учи! Вправляй мозги. Да смотри не вывихни. Детва, она хочь чья, ласке лишь податлива…

Когда Митька пришел в последний раз? Макарыч вспоминал долго. Да, конечно, перед отъездом в город, к Кольке. Потом он не приходил. Но кто мог убить его? Убить для забавы… А вокруг ни одного человеческого следа. Лишь Митькины муки остались вокруг на исцарапанной земле, перевернутых пнях, корягах, изгрызанных деревьях, выдернутых кустах. Трудно он умирал…

«Ох и плохо эдак-то. Враз две печальные вести Кольке понесу», — подумал Макарыч.

Он шел, согнув плечи, не замечая больше ничего вокруг. Ноги двигались сами по себе. Лесник был теперь далеко отсюда. Воспоминания опять унесли его в каторжное прошлое.

Довелось как-то на лесоповале троим каторжникам медведя убить. Разбудили его в берлоге, а едва тот выскочить попытался, навалились разом да насмерть уложили. Потом на костре долго свежину жарили. Ни с кем делиться не хотели. Да недолго в сытости побыли. То ли рок, а может, и впрямь верховой ветер сделал свое: подрубленное дерево неожиданно затрещало, хотя рубить его едва начали, и подмяло под себя всех. Двоих насмерть. Одного, что горбатым с того дня сделался, в морозилку быстренько отправили.

Сказывали шепотом каторжники, будто тех троих Бог наказал за медведя, в котором, видно, душа была человечья. Слыхал Макарыч, будто людей, убивших скопом хоть одного медведя, навсегда Господь радостей и счастья лишает.

«Видать, и мине владыка порешил на удачах за эдакое. Ить сколь за жисть ведмедей сгубил! Но н е и подчесть не под силу. А серед их и матухи были… За грехи и обходит судьбина улыбкой. Ни в жисть не проститца содеянное. И чево я ишо от Кольки жду? Знать, поставил Господь на мине свой крест, ан нет на мине угомону», — ругал себя Макарыч.

Он и не заметил, как на вершинах деревьев уже повисли испепеленные сумерки.

«Знать, с Акимычем планиды наши схожи. Довидетца и мине на печки кончины дожидатца. От ужо не помышлял», — невесело подумал лесник.

А тайга становилась все темнее, непроглядней. И только почувствовав холодок, Макарыч понял, что наступает ночь, и прибавил шагу.

Вскоре заметил меж деревьев лохматое пламя костра, услышал голоса, обрывок песни, смех. Он поспешил туда. К людям. К Кольке. Но даже когда вошел в полосу огня, его не заметили.

Макарыч внимательно разглядывал людей. Вот и Колька. Бороду отпустил. Похудел. Загорел. Выглядел совсем взрослым.

Лесник в упор смотрел на него. Но тот пил чай, неотрывно глядел на костер, о чем-то думал. Макарыч ждал. И тут один из сидевших у костра, вставая, натолкнулся на него. Спросил удивленно:

— Ты, отец, чей будешь?

— А не много ли по первости знать хошь?

— Так ты сам по себе к нам пришел?

— Хвоста с заду не торчить у мине? Знать, не черт принес…

— И то ладно, — улыбнулся парень. И, повернувшись сказал: — Ребят, принимай гостя!

Николай не услышал. Он все так же смотрел на огонь. Макарыч подошел к нему, сел рядом.

— Здоров будешь!

Парень оглянулся. От неожиданности чуть не выронил кружку.

— Ты как? Когда пришел?

— Только што. Наведать пришел. Не сгонишь? Колька покраснел, А придя в себя, ответил:

— Все злишься?

— Я не за тем, — обрубил Макарыч.

— А что случилось? — насторожился Колька.

— О т Зои ничево не получал? Сказывають, приболела.

— Простыла, наверно?

— То Богу ведомо.

— Откуда услыхал? Она же далеко, — спохватился парень.

— Земля не без слухов, — уклонился от ответа лесник.

— Я в слухи не верю.

— Можа, так и лучче. Токо худо с девкой-то.

— Ты что, видел ее? — усмехнулся Колька.

— Не доведетца с ей свидетца мине.

— Почему?

— Тибе не нужон, а ей подавно.

— Все от тебя зависело.

— Што от мине и стребовалося, я исделал.

— То верно.

— Чево верно-то? В науку зря тя пустил. Не в ту сторону ты ее уразумел!

— При чем тут Зойка?

— Нынче бы жили в ладу. В достатке, при детве…

— Все о своем?

— Об чем жа! Непутно живешь!

— Как умею.

— На, читай, — сунул Макарыч письмо. Колька подсел поближе к костру. Побежал в спотычку глазами по строчкам. Достал папиросу. Долго не мог прикурить. А потом тихо отошел в темноту. Он не видел Макарыча. Обхватив руками голову, сидел долго, неподвижно. Может, впервые ругал себя.

— Коля! — взял его за плечо Макарыч.

— Что?

— Будь мужиком. Можа, оно и не так мине б надобно. Да што типерича. Знать, не судьба вам.

— Эх, отец, отец, да не в судьбе тут дело.

— А в чем?

— В случайности.

— Мало ль хто нам люб! Я ж всю жисть хранцужинку хотел. Мине ж ее и в глаза видить не привелося. Спасибо хочь Марью сосватал. Так ба и вековал безбабным. А дед твой — вспомни!

— Что дед? Живет и в ус не дует!

— Давно ли?

— Кто же виноват?

— Судьбина. Не от нас она. Нихто не уразумеит, иде башку свернеть. Срок кончины не почуит. С таво письма Марья чуть не преставилась. Еле выходил.

— Как она теперь-то?

— Жива, слава Богу.

— Не везет нам с тобой.

— Как знать? Мине от судьбины боле нечева просить. За все благодарствую ее. И за худое, и за доброе.

— Много ль доброго повидал? — усмехнулся парень.

— А все мое.

— Неласков твой Бог, коль оплеухи одни тебе отпускал.

— За грехи наказывал.

— За что же у Зойки жизнь отнял?

— То ему видней.

Колька порылся в карманах, что-то достал. Зажег спичку. Макарыч глянул через плечо. С фотографии, словно живые, смотрели на него глаза Зойки. Казалось, девчонка улыбалась ему. Конечно, вон и губы приоткрыла. Но спичка погасла. Колька уронил голову на руки, плечи его задрожали.