Макарыч сидел рядом. Знал: теперь лучше помолчать. Утешить, помочь тут нечем.

Колька скрипнул зубами. Застонал. Заругался. Солоно, по-мужичьи кляня себя, свою неуверенность.

— Охолонь, Коля. Нешто этим подможишь? Сибе растравишь. А проку? Да хочь болячки в кровь избей, девку из земли не воротишь.

— Что ж мне делать-то теперь, отец?

— Слухалси б ране! Вот чиво! Рано петушитца помыслил. Кабы не то, а нынче што ж? Свет на етом не кончаитца.

Колька надорванно вздохнул.

— Пошли-ко спать. Время-то оно и не то лечить. А те и отдыхнуть не грех, — позвал Макарыч.

Но заснуть в эту ночь лесник так и не смог. В душной палатке набилась куча комаров. Они в изжали тонко, пронзительно. Да еще Колька стонал во сие. Вскрикивал. Макарыч вздохнул и укрыл его курткой.

А Кольке снилось, будто идет он по распадку. Глухому, темному. И вдруг услышал чей-то зов. Оглянулся — никого. Пошел дальше. А навстречу старушка. Маленькая, сухонькая, что сучок обгорелый. Глаза у нее черные, грустные, как у оленя. руки маленькие, сухие. Протянула она их к Кольке и попросила:

— Дай хлебца, сынок.

Колька по карманам порылся. В рюкзаке. Нашел единственный сухарь. Протянул старушке. Та вместе с ним удержала руку парня. В глаза посмотрела и сказала:

— Сегодня ты мне последнее отдал. За то спа с ибо тебе. Добрый ты человек. Знай, за это сторицей воздам. Не пожалеешь, что свиделись, — она перекрестила Кольку и, уходя, промолвила: — Сохрани тебя Бог от злых людей. Да от друзей неверных, от ворогов и сам избавишься.

— Кто ты будешь? — спросил ее Колька.

Женщина повернулась. Улыбнулась печально.

— Я мать твоя, Коленька. Проведать приходила, а ты и не узнал. Ну да Бог с тобой.

— Мама! Мама! Погоди! Я с тобой. Возьми меня.

Он побежал было вслед, но женщина исчезла. Только чей-то дикий хохот громом потряс распадок. И светло в нем стало. А навстречу пар ню смеющаяся Зойка вышла.

— Не ждал?

— Так ты жива? — изумился Колька.

Она подошла близко и сказала:

— Холодно тебе? Пошли со мною. Соскучилась я, долго ждала, когда придешь ко мне. Сама за тобою пришла.

— Куда пойдем-то?

— В мой дом.

— А где он?

— Тут недалеко. Пошли.

Она взяла его за руку. Потащила. Рука Зойки холодная, как снег. Девчонка вела, а сама смеялась звонко. Такого смеха никогда не слышал парень.

— Мне говорили, что тебя уже нет.

— Как нет? Я же вот, с тобой…

— Сказали, что умерла…

И тут Зойка отпустила Колькину руку.

— Да, я мертва, а ты разве не видишь? — И вдруг заплакала. — Я не хотела умирать. Я так ждала, когда ты станешь моим. А ты медлил. Значит, не любил. Наверно, поэтому мне жить больше не пришлось. А я и тут не могу без тебя! Слышишь? Не могу! Я и отсюда не дам тебе покоя!

— Зойка, я люблю тебя!

Но девчонка смотрела недоверчиво. Грозила пальцем.

— Нет, не любил! Зачем же я не жива?!

— Подожди!

Колька хотел обнять ее. Но почувствовал в руках холод. Девчонки же словно и не бывало.

Парень проснулся в поту. В ушах звенел голос Зойки, ее последние слова: «Зачем же я не жива?» Колька сел, протер глаза.

— Чево вскочил?

— Зойка снилась. И мать…

— Помянуть их надоть. За упокой душ.

— И то правда, — согласился парень.

Они вышли из палатки. Подживили костер. Макарыч достал фля г у. Налил в кружку.

— Успокой, Господи, душу рабы твоей Зои. Пусть земля ей будет пухом, — и, перекрестившись, выпил залпом.

Колька пил молча, стуча зубами о края кружки.

— Мать хочь помяни, нехристь, — буркнул Макарыч.

Парень, не поняв, машинально перекрестился.

На следующий день Колька слег. Его знобило, как в лихорадке. Дышать было больно. Тело ныло, словно избитое. В голове гудело. Ноги подгибались, как тряпичные. Макарыч испугался. Но, заслышав, что начальник отряда хочет вызвать самолет, воспротивился:

— На што дохтор? Чиво оне смыслють в чело ве ке. Напихають кругляшек: пей, мол. И все тут.

Н у ишо полоскание в зад вставют. Штоб им кажен день ево пихали! Разе эдак выходишь душу? Эдак и скотину не поднять. Так ты уж, мил человек, не зови. Я сам Кольку оклемаю. Чужим рукам ен неподатливай.

— А если умрет?

— Типун те на брехалку! Дурак стоеросовай! Дубина безмозгая! Мой Колюшка сто годов про- живеть, а то и поболе. Чево отпеваишь загодя?

— Ну, смотри, дед! Не вылечишь, пеняй на себя.

— Каво пеняй? Суслик облезлай! Я те дам, не выходишь! Грозилка мокрозадая! Не поглянь, што старой. Не таковских коней с копыт сшибал!

— Ну ладно, ладно, отец, иди к Николаю. Не ругайся, — засмеялся начальник отряда.

Макарыч, бурча что-то в бороду, скрылся в палатке. Весь день он жег костер. А к вечеру, сдвинув горячие уголья, уложил на прогретой земле пихтовые лапы. На них приказал лечь Николаю. Укутал его всем, что попалось на глаза. С боков костры развел. И, попросив одного из парней поддерживать огонь, пошел в тайгу за одному ему известными травами и корешками.

Вернулся он не скоро. Усталый, еле волочил ноги. И все же сразу принялся варить отвар.

В котелке кипело темное месиво. Пахло резко. Комары и те улетели от запаха. А лесник бегал от костра к Кольке, поил горячим снадобьем. И все укутывал парня потеплее.

Геологи видели, как устал Макарыч. Подошли, спросили, надо ли помочь.

— Огонь поглядывайте. С остатним сам управлюсь, — ответил он. И повесил над костром второй котелок.

Колька потел. Дышал уже ровнее, спокойнее.

— Ну што? Отлегло малость? Дыхалка-то не колит?

— Нет, — слабо улыбнулся Колька, — отлегло.

— То-то, неумычка, — напомнил Макарыч парню прозвище, что дал ему давным-давно.

— Типеря похарчисси и ко сну. Снадобья кружку ишо заглотни. Наутро медным пятаком вскочишь, — обещал лесник.

Накормив Кольку, дав ему отвара, он сел рядом. Стал рассказывать всякое, что в жизни с ним перебывало.

— Отбывал со мной каторгу мужик. С сибе, ровно дуб необхватнай. Весь без сучка и зазоринки. Ни едина хворь ево не брала. Крепкай, идол. А харчилси поболе ведмедя. В присест ведро каши лопал. Ну и силища в ем сидела, што в паровозе! Сгробастаить было с полдюжины мужиков и давай их на закорках таскать, ровно детву малую. Ну п порешил старшой каторги таво мужика загробить. Силу ево взненавидел. Ну и повелел ему на лесоповале бревны або цельнаи древы одному таскать. Их-то кони, бывалоче, втрех не кажное осилить могли. Ну, а мужик тот не супротивилси. Согласнай стал. Да и куды там перечить? Пошел ен. Я ж там за побег сосланным был. Гляжу, тот Иван заместо коней впрягси. Почитай, раза три хлысты отволок. Старшой глидить и зенки со злости кровавыми стали. Лютостью налились. Кричит: «Чево хворост выбираишь?! А ну!» — повелел ему не но три, а по пять бревен брать. Перекрестился Иванушко, поклонился нам поясно и рванул упрягу. Да вдруг будто сломалси. Схватилси за брюхо, на коленки упал. Глядь, а с роту у ево кровь ручьем хлынула. Лицо ажно синим исделалося. Воткнулся головушкой в снег, будто остудитца порешил, а сам снег под сибе грибеть. Мы к ему кинулись. А Иван и сказываить: «Простите, коль виноват был в чем». С тем и отошел. Старшой на нас петухом накинулси, ливольвером грозитца стал. Гонить. А нам тяжко эдак. Ить на виду человека загробил. Надорвал таково-то мужика! Сняли мы перед Ваней шапки. Перекрестились. А ево убивец стрелять стал. В н ебушко. Прям у мертвово. Я и не стерпел. Ухватился за топор да за душегубом. Ен жа, паскуда, и стрельни в мине. Дырку в брюхи исделал. А мужики и выходили. Мочой. Ивана жаль. Ентава мы не осилили выходить.