После пяти часов пути они въехали в Тиббертон. Видно было, что графство сэкономило на освещении улиц и на рождественском убранстве: на улицах было не видно ни зги, общественные здания тонули в темноте, как и порт. Городок производил еще более безрадостное впечатление, чем на фотографиях в Интернете. Здесь жило несколько тысяч человек. Раньше это был центр морского рыболовства, но постепенно городок захирел, уступив пальму первенства своему знаменитому соседу Глочестеру, завоевавшему славу Мекки красного тунца. С тех пор Тиббертон никак не мог нащупать свое истинное место: рыбная ловля умерла, а туризм не развился.

Следуя указаниям навигатора, они свернули с побережья и покатили по узкой асфальтовой ленте, вившейся среди кустарника. Через километр фары высветили плакатик «For Sale». Ниже значилось название агентства недвижимости и его телефон.

Маделин и Гаспар выскочили из машины, оставив гореть фары. Оружия у них не было. Они достали из багажника фонари и инвентарь грабителя-медвежатника, приобретенный Гаспаром на Манхэттене.

Было по-прежнему холодно. Ветер с Атлантического океана хлестал в лицо. Но в Тиббертоне была своя неприятная специфика: здесь даже морской воздух имел запах нечистот.

Они подошли к дому. Семейное гнездо Сотомайоров представляло собой традиционную колониальную постройку в один этаж с центральным дымоходом. Когда-то про нее, может, и можно было сказать «миленький домик», но те времена давно прошли. Теперь все вокруг заросло колючими кустами и высоким сорняком, колонны у крыльца держались на честном слове. Чтобы подойти к ступенькам, полезно было бы пустить в ход мачете. В непроглядной ночи казалось, что фасад, обшитый сосновыми досками, вымазан гудроном.

Ломик не понадобился: входная дверь была отперта. Замок, судя по сгнившей древесине двери, взломали давно. Светя перед собой фонарями, Маделин и Гаспар вошли в дом. Он был наполовину выпотрошен: признаков неоднократных визитов местных бродяг было хоть отбавляй. Особенно сильно досталось кухне: рабочий стол исчез, дверцы шкафов были сорваны. В гостиной остались только диван с торчащими наружу пружинами и столик с треснувшей крышкой. Пол был усеян пустыми бутылками, презервативами и шприцами. В центре выложенного из камней круга осталась зола – здесь, прямо в гостиной, разводили костер. Бездомные наведывались сюда, чтобы совокупляться, напиваться и вкалывать при свете факелов наркотики. Но признаки, что где-то здесь держали взаперти людей, отсутствовали.

В других комнатах первого этажа не было ничего, кроме пыли, плесени и вздыбленного пола, впитывавшего влагу, как губка. Сзади имелась веранда, выходившая на терраску, где осталось два полусгнивших кресла «адирондак»[91]. При виде не то гаража, не то эллинга с сильно скошенной назад крышей во дворе Маделин выругалась и бросилась туда. Гаспар побежал за ней. Но и в этом сооружении оказалось пусто.

Они вернулись в дом. Плохо заметная дверь под лестницей вела не в подвал, а в просторный полуподвал, где стоял затянутый паутиной стол для пинг-понга. В глубине помещения была еще одна дверь, которая поддалась уже второму удару плечом. За ней обнаружился всего лишь тесный чулан для мусорных баков. Сюда, судя по всему, никто не совался много лет.

Для очистки совести они поднялись на второй этаж, где когда-то были спальни и ванные. Теперь здесь зияла пустота. Исключение составляла только одна комната – детская, в которой жил Адриано до восьми лет.

Гаспар пошарил лучом фонарика по комнате, хранившей призраки воспоминаний. Матрас, опрокинутые этажерки, гниющие на полу постеры – те же, какие вешал у себя на стенку он, те же, что будоражили его детское воображение: фильмы «Челюсти», «Рокки», «Звездные войны»… Разница между двумя пантеонами была невелика: здесь вместо футболиста Мишеля Платини из «Нанси» героем был аргентинский боксер Карлос Монсон.

Гаспар посветил фонариком на внутреннюю сторону двери и разглядел старые карандашные метки – обычный детский ростомер. Он вздрогнул. Кое-что не поддавалось логике. Зачем было Эрнесту заботиться о поддержании комнаты сына в прежнем состоянии?

Гаспар опустился на корточки. На фотографиях в рамках, валявшихся на полу, нарос многолетний слой пыли. Он протер стекла и увидел блеклые цвета 1980-х годов, которые теперь получилось бы возродить при помощи фильтров в Инстаграме. Типичные картинки из жизни американской семьи: гордая физиономия Эрнесто, роскошная фигура Бьянки – этой Моники Беллуччи Тиббертона. Мордашка Адриано, пытающегося задуть пять свечей на своем праздничном торте. Улыбка по просьбе фотографа, но взгляд уже нездешний – как раз то, о чем говорила его учительница. Гаспар протер стекло на еще одной фотографии – и от изумления чуть ее не выронил. На ней красовались Эрнесто и его взрослый сын. Снимок был сделан, видимо, на церемонии вступления Адриано в ряды нью-йоркской полиции. Отец гордо обнимал сына, отцовская ладонь лежала у него на плече.

Выходило, что Адриано встречался с отцом в восемнадцать или в двадцать лет, задолго до того, как тот заболел. Непонятно! Вернее, логика присутствовала, но извращенная. Потеряв способность наносить сыну побои, Эрнесто перестал представлять для него опасность, и сын проявил готовность терпеть его рядом с собой. Гаспар и Маделин не переставали удивляться тому, что в главный объект ненависти Адриано превратилась его мать. Несправедливо, больно, бессмысленно! Но после достижения неких высот кошмара и варварства здравый смысл и рациональность уже не помогают в расшифровке загадки человеческих поступков.

Меня зовут Бьянка Сотомайор.

Мне семьдесят лет, и последние пять лет я проживаю в аду.

Поверьте моему опыту: главное в аду – не сами страдания, которые вас заставляют переносить. Страдание – банальность, без него нельзя существовать. С момента рождения человеческое существо только и делает, что страдает: по любой причине и беспричинно. Главное в аду – сила ваших мук и, главное, неспособность положить им конец. Ведь вы лишены даже власти покончить с собственной жизнью.

Не собираюсь долго вас задерживать, не буду ни в чем вас убеждать. Во-первых, мне безразлично ваше мнение. Во-вторых, вы бессильны – и против меня, и для моей пользы. Вас больше устроят половинчатые и пристрастные воспоминания тех, кто будет клясться, положив руку на сердце, что Адриано был милым спокойным мальчуганом, а мы, его родители, – чудовищами.

Для меня единственная истина такова: я искренне старалась любить сына, но он этого не видел, даже в первые годы. Личность ребенка формируется очень рано. Адриано пугал меня уже в четыре-пять лет. Дело не в том, что он был буйным, неуправляемым, легковозбудимым, хотя все это присутствовало. Замкнутость, неуловимость – вот что меня в нем удручало. Никто не имел над ним власти: ни я, пытавшаяся подействовать на него любовью, ни отец, прибегавший к силе. Адриано не просто не желал вашей привязанности, он стремился вас подчинить, ничего не давая взамен. Он хотел вас закабалить, и заставить его бросить эту затею не могло ничто: ни мои увещевания, ни отцовский ремень: отца он стремился укротить, меня – покарать за то, что я произвела на свет такого неудачного отпрыска. Даже когда ему бывало плохо, я холодела от его взгляда, видя в нем жестокость и дьявольскую ярость. Вы, конечно, решите, что все это происходило только у меня в голове. Может быть, но для меня это было невыносимо. Поэтому я при первой же возможности сбежала.