– Зачем пришел? – спросил Мансур. – Здесь мой мир. Я тебя не звал.

– Мы ж соседи, Мансур, – приветливо сказал Агафонкин. – Вот, зашел в твой мир по-соседски.

Еще раз огляделся – без особой надежды и, не найдя что искал, решился спросить напрямую.

– Я за юлой, Мансур. Отдай мою юлу.

Мансур открыл глаза и посмотрел на дым. Дунул, дым закрутился и стал белесой сладкой юлой. Были хорошо видны полосы на боках, только были они без цвета – пустые ленты, опоясывающие пустоту.

– Вот твоя юла, урус, – сказал Мансур. – Бери, если хочешь. Другой у меня нет.

Агафонкин покачал головой: он не любил неправды.

Он встал.

– Мансур, я знаю, что ты взял юлу. – Агафонкин потянул тяжелую крышку сундука, но она не поддалась, не шевельнулась. Он провел пальцами, пытаясь найти зазор. – Я видел юлу у тебя в интервенции. В Священной Ставке Хана. На Павелецком вокзале.

Пальцы ничего не нашли, и Агафонкин нагнулся посмотреть, как открывается сундук. Нагнулся и не поверил: сундук был сплошной, цельный – кованый прямоугольник с декоративным замком. Он повернулся к Мансуру: тот сидел на кошме, опершись на руку, и с интересом смотрел на Агафонкина.

– Не открыл, урус? – Мансур затянулся, пустил струю дыма вверх, к просвету яркого неба в круглом отверстии юрты. – И не откроешь. И я не открою. Потому что сундук не настоящий.

– Тогда для чего он тебе? – спросил Агафонкин. – Если ты не можешь в нем хранить вещи.

– Хранить могу, – возразил Мансур. – Открыть – не могу.

Агафонкин решил не спорить и не любопытствовать. Ему хватало забот.

– Мне нужна моя юла, Мансур, – напомнил Агафонкин.

– Это не твоя юла. – Мансур посмотрел куда-то справа от Агафонкина и, не найдя там, судя по всему, ничего достойного внимания, глубоко вздохнул: – Это – моя юла. Она у меня сколько себя помню. Мама дала.

Агафонкин знал, что Мансур не врет. Он знал, когда люди врут: его часто пытались обмануть.

Он обдумывал ситуацию.

– Значит, – спросил Агафонкин, – ты не брал у меня юлу? Когда я спал в своей комнате?

– Я даже не знал, что она у тебя, – сказал Мансур. – Я всегда думал, что один знаю про юлу и про то, что она может делать.

– И что она может делать?

Мансур засмеялся – глубокий, прокуренный смех счастливого человека. Обычно переходящий в кашель. Но не в этот раз.

– Что юла может делать? – переспросил Мансур. – Может взять тебя в другие миры. Или вызвать Карету.

* * *

До середины 70-х прошлого века поезда, приходившие на Ленинградский вокзал столицы, загоняли на дебаркадер, где пассажиры сходили, сгружали багаж и откуда устремлялись на простор Комсомольской площади, где, проследовав мимо здания Центральных железнодорожных касс, либо вливались в поток спешащих к станции метро “Комсомольская”, либо – кто побогаче – вставали в длинную сварливую очередь на такси.

С той поры все изменилось.

Во-первых, ликвидировали дебаркадер и в 1977-м на его месте выстроили Большой зал Ленинградского вокзала. Во-вторых, Центральные железнодорожные кассы переименовали в Московское железнодорожное агентство обслуживания пассажиров. В-третьих, на площади построили фонтан со скульптурой Георгия Победоносца. Да и самого Ленинграда, в честь которого вокзал был переименован в памятном 1937-м из Октябрьского, больше нет: он теперь вновь Санкт-Петербург. И названный в честь несуществующего города Ленинградский вокзал в скором времени, возможно, опять станет Николаевским, каким и был со дня открытия в 1855-м до 1923-го. Все возвращается на круги своя. А что не может вернуться на круги, возвращается на другие геометрические формы.

О возвращении на круги своя и думал Ибрахим Гафуров, поджидающий пассажиров в старой разбитой “шестерке” далеко позади линии лицензированных такси у Ленинградского вокзала: он знал, что не имел права “бомбить” на площади – здесь все контролировалось таксистской мафией. Дядя Бехруз объяснил, что если подойдут и спросят, почему здесь стоит, Ибрахим должен ответить: “Жду брата с поезда”. И не спорить: велят уезжать – уехать. А то побьют и, главное, покалечат машину.

Дядя Бехруз – Бехруз-амак – был не совсем дядя: он был братом мужа старшей сестры Ибрахима, и его полагалось слушаться. Бехруз-амак привез Ибрахима и своего среднего сына Анзура из Курган-Тюбе в Москву, где его свояк толстый Идрис доверил им торговать в палатке у станции метро “Парк культуры”. Они сняли комнату у старого алкоголика Николаева на 3-м Неопалимовском и принялись торговать.

Особенно хорошо продавались чипсы, пиво и контрабандные украинские конфеты Roshen. Когда освоились и прикупили местную милицию, то в ночную смену – палатка работала круглосуточно – стали осторожно торговать дешевой водкой, которую завозил Идрис. Место было бойкое, и дела у палатки шли хорошо. Дагестанцы, контролировавшие точку, имели дело напрямую с Идрисом и ничем не беспокоили Бехруза и его людей; раз в неделю подъезжали на стареньком BMW и спрашивали, нет ли проблем. Иногда предлагали помочь выгрузить товар. Проблем не было, товар Ибрахим и Анзур выгружали сами, но за помощь благодарили и совали дагестанцам ненужные тем пакеты чипсов и коробки с кока-колой. Дагестанцы смеялись, качали головами и брали.

Теперь, после трех лет в Москве, Бехруз-амак решил, что пришла пора начать свой бизнес – извоз. Он купил на сэкономленные деньги старенькую “шестерку” и отрядил Ибрахима “бомбить” у вокзалов – “джихад-такси”.

Половину суммы одолжил толстый Идрис – под двадцать процентов. Ибрахиму это не нравилось: Идрис, как мусульманин, не имел права ссужать деньги под проценты, тем более своим, но он смолчал. Бехруз-амак и Идрис-амак были старшими, и Ибрахим не решался делать замечания старшим.

Кроме того, он был рад снова сесть за руль: дома, в Курган-Тюбе, Ибрахим работал на грузовике. Он соскучился по рулю, по ощущению контроля над машиной, по запаху бензина и масла, по дороге, по ветру из открытого окна. В Москве, правда, езда была сложным, почти самоубийственным делом, но Ибрахиму нравилась непрестанная игра движения: скакание из полосы в полосу, выискивание дырок в потоке машин и ощущение хоть малой, но победы, если ты оказался впереди иномарки, что не успела или побоялась втиснуться в наметившийся проем между нетерпеливым московским автотранспортом. Он снова сидел за рулем: все вернулось на круги своя.

Даже московские пробки нравились Ибрахиму: он мог слушать каввали.

каввали – суфийское пение мужские голоса тянут звук в разных тональностях вьются змейками струйками гашишного дыма под жалобу индийской гармоники хлопанье в ладоши и гулкий ритм табла – большого индийского цилиндрического барабана – та-та-та та-та-та та-та та-та та-та-та вибрация голосов и инструментов совпадает звучит в унисон как марширующая колонна на мосту – если не сбить ногу мост рухнет но в каввали это и нужно – мост должен рухнуть и потом или вниз или вверх к небесам – состояние ваджд – особое состояние экстаза транса когда ощущаешь единение с аллахом ключ к небытию