Константин Николаевич сделал всё возможное, чтобы путешествие Маши было приятным: на Корфу ее встретил русский консул А. Н. Карцов, дальше сопровождали драгоман янинского консульства Шабер и старший кавас красавец Яни в полной форме и с саблей на боку. Леонтьев был настолько заботлив, что даже дал указание драгоману делать привалы через каждые три часа. «Я не успевала почувствовать никакой усталости, — как уж пестрый ковер и подушки были мне приготовлены», — вспоминала Маша.

Так они ехали пару дней и когда были уже в одном дне пути до Янины, Леонтьев сам встретил племянницу на дороге. Вот как это описала Маша: «Немного погодя — я очень далеко увидала какого-то всадника; мне он показался весь в белом… Я спрашиваю у Шабера — что это за человек так далеко виден; он улыбается и ничего определенного не говорит. — Потом уже стало видно два человека, и один одетый, как наш Яни. — Они все приближались, я все глядела и скоро узнала, что это был дядя с другим кавасом. — Они ехали рысью; а я еще не умела держаться в седле при такой езде, и потому я просила меня спустить с моего креслица и просто побежала навстречу. — Дядя нашел, что я очень похудела, — а его мне трудно было и узнать; — никогда я его не видала в военном белом кителе, в высоких сапогах и в шляпе, накрытой каким-то белым шарфом, спускавшимся по спине, чтобы не загорала шея» [349]. Словом, сказочная встреча с героем в белом кителе и с развевающимся шарфом! От радости Маша была настолько вне себя, что даже плохо запомнила ночевку в православном монастыре.

Утром собирались выехать пораньше, чтобы успеть в Янину до полуденного зноя, но Леонтьев не мог пить свой утренний кофе торопливо. На заре один из кавасов отправился в соседнюю деревню за свежим овечьим молоком к кофе, потом начался сам утренний ритуал, и выехали только в девятом часу, когда солнце пекло уже довольно сильно. Неопытная Маша не покрылась вуалью и к полудню обгорела так, что до лица было больно дотронуться.

За час до города Машу ждал еще один сюрприз. Она увидела несущихся навстречу всадников в фустанеллах и фесках, они стреляли в воздух и смеялись. Проносясь мимо опешившей Маши, на скаку поцеловали ей руку и скрылись куда-то. Растерявшаяся девушка не знала что и думать. «Дядя объяснил, что один из них бывший слуга на Дунае, которого жена его привезла оттуда а другой был брат Шабера… — рассказывала Маша потом. — Тут я только поняла, что дядя хотел меня повеселей встретить и придумал эту необыкновенную в своем роде парадную встречу. — Сельские молодцы в фустанеллах и юноши в фесках сначала впереди нас скакали, стреляли и весело вскрикивали, а потом все запели воинственные горные песни»[350].

Уже у самого города Машу встретила Елизавета Павловна с секретарем Крыловым. Под платанами устроили завтрак на расстеленных коврах, а потом для дорогой гостьи подали единственную в городе коляску, одолженную у паши. В консульском доме приехавших ждал парадный обед, музыканты на лестнице играли арию из итальянской оперы — Леонтьев встретил Машу так, как, наверное, никого никогда не встречал!

Роль Марии Владимировны в жизни и судьбе дяди огромна. Благодаря ей были напечатаны многие его произведения, она вела дела с редакциями журналов, сохранила для потомков его письма, написала о нем замечательные воспоминания, помогла подготовить к изданию первое собрание его сочинений, не раз становилась сиделкой для Леонтьева или больной Елизаветы Павловны. Иваск так писал о ней: «Всем друзьям Леонтьева нельзя не преклоняться перед этой замечательной русской женщиной, его ангелом-хранителем. Маша все отдавала и никогда ничего не требовала. Она так и не вышла замуж и жила только им — тщательно переписывала его рукописи, по-матерински-сестрински за ним ухаживала, хотя была на шестнадцать лет его моложе. Маша также увлекалась идеями Леонтьева, вообще во всем ему сочувствовала» [351].

Племянница пробыла в Янине в этот свой приезд два с половиной месяца. Серая петербургская жизнь с промозглой погодой и нездоровьем была на время забыта. Маша привезла с собой полный шкаф платьев («наш день с теткой был почти исключительно наполнен желанием нарядиться»), каждый вечер к обеду приглашались драгоман Шабер и секретарь Крылов, а по вечерам, когда спадала жара, Маша с дядей гуляли или читали. Тетка заразила Машу своей любовью к ленивой жизни: «Лиз Пав умела провести весь день ничего не делая и ничего не мысля — так что это не только не производило тягостного впечатления… но даже очень нравилось; и ей, и другим от нее было весело»[352]. Правда, если Лизавета Павловна жила так всегда, то для Маши эти месяцы стали настоящими каникулами. К тому же «не мыслить» она просто не могла. Вместе с Машей Леонтьев много читал в то лето — не только Герцена («наслаждались остроумием, блеском и теплотой в его „Былое и думы“», — вспоминала Маша), но и Данилевского: в журнале «Заря» публиковались главы его книги «Россия и Европа. Взгляд на культурные и политические отношения Славянского мира к Германо-Романскому» (отдельным изданием впервые выйдет в 1871 году). Леонтьев просил Машу читать их ему вслух и находил, что в этом труде «почти все истина»[353].

Леонтьева очень часто называют продолжателем идей Николая Яковлевича Данилевского, да и сам он считал себя его учеником. Это требует некоторого уточнения. Во-первых, основы его мировоззрения были сформулированы до знакомства с книгой Данилевского; другое дело, что эти основы оказались созвучными теории культурно-исторических типов, изложенной в «России и Европе». Потому и читал ее Леонтьев с таким восторгом — происходило «узнавание» своих мыслей в чужом сочинении. Внимательному читателю видна явная перекличка идей Данилевского с теми, которые изложил Леонтьев в своих статьях «С Дуная» для «Одесского вестника» еще в 1867 году. Во-вторых, Леонтьев дополнил теорию Данилевского многими новыми положениями. Потому отличия в их подходах к человеческой истории несомненны.

Основной идеей Данилевского было утверждение, что история — это не единый процесс, скорее — мозаика из цивилизаций или культурно-исторических типов. В каждый момент истории мы видим несколько культурно-исторических типов, отличающихся по своим основам; они подобны живым организмам и находятся в непрерывной борьбе друг с другом и с окружающей средой. (Данилевский занимался естествознанием — ботаникой, географией, — отсюда его органицизм, натуралистический подход, присущий и Леонтьеву.) Так как любой организм смертен, то и культурно-исторический тип тоже не существует вечно. Так же как биологические особи, он проходит стадии зарождения, роста, расцвета, плодоношения и гибели.

История — это смена вытесняющих друг друга культурно-исторических типов. Цикл жизни каждого культурно-исторического типа продолжается около 1500 лет, из которых почти 1000 лет составляет подготовительный, «этнографический» период; примерно 400 лет — становление государственности и лишь 50–100 лет — расцвет всех творческих возможностей того или иного народа. Завершается цикл длительным периодом упадка и разложения. Данилевский писал; «Ход развития культурно-исторических типов всего ближе уподобляется тем многолетним одноплодным растениям, у которых период роста бывает неопределенно продолжителен, но период цветения и плодоношения — относительно короток и истощает раз навсегда их жизненную силу».