На борт флагманского линкора оберштурмбаннфюрер ступил только два часа назад, но его присутствие уже начинало раздражать Аугштайна. Как и вездесущесть эсэсманов из его охранного отряда.

– Просто они еще не поняли, сколько здесь всего. И основные силы их заняты сейчас в Тунисе.

– Кстати, команде известно, что именно погружено на корабли?

– Преувеличиваете, подполковник.

– Никто, кроме вас?

– Сказать, что я знаю – тоже преувеличение.

«Тем лучше. Меньше придется убирать, заметая следы», – брезгливо обронил про себя Шмидт.

Оглянувшись, он увидел подполковника Крона, представлявшего здесь фельдмаршала Роммеля. С тех пор когда командующий узнал о его встрече с Гиммлером, он уже действительно не доверял ему. И даже не пытался это скрывать.

«Очевидно, этот вермахтовец думает сейчас о том же: как избавиться от тебя», – желчно ухмыльнулся оберштурмбаннфюрер.

– Вас не укачивает, господин подполковник? – иронично поинтересовался он, стараясь не очень-то выплескивать свою брезгливую ироничность на голову этого располневшего, безбожно потеющего коротышки.

– Н-нет. – В июне сорок первого Крон был контужен на Восточном фронте, где-то в районе Бреста, и с тех пор оставался загадочно молчаливым и ритуально немногословным. – П-по-настоящему н-нас начнет «укачивать» в Италии, когда будем пробиваться к тайникам и когда за нами начнется охота, как за перепелами.

– Как всегда, преувеличиваете, подполковник, – заметил командор, на сей раз безмятежно сплевывая себе под ноги. Он плевался везде и всегда, причем делал это с каким-то совершенно необъяснимым наслаждением, выражая своими плевками целую гамму чувств и отношений к собеседнику, событиям, всему окружающему миру. – И позволю себе напомнить, господа, что вы находитесь на корабле, командовать которым поручено мне. А я не потерплю…

Этот рослый мрачный тип, с прыщеватым и мертвецки бледным, словно бы напрочь отмороженным лицом, знал, что говорил. Он уже понял, что подполковник со своими вермахтовцами представляет здесь интересы Роммеля, а оберштурмбаннфюрер со своими черномундирниками – Гиммлера. И на каждом из линкоров было по десять солдат подполковника и по пять солдат Шмидта. Они-то и составляли отряд, который должен был отвечать за сохранность контейнеров на море и суше.

Зачем понадобилось дробить охрану на два отряда с двумя подполковниками во главе, этого командор понять не мог. Но что поделаешь, у береговых крыс все делается не по-человечески. Аугштайн не желал вмешиваться в их грызню, но в то же время твердо был намерен не допустить, чтобы они схватились еще здесь, на борту линкора «Барбаросса».

Как командор, он мог бы сформулировать напоминание и порезче. И, несомненно, сделает это, как только почувствует, что оба пехотинца явно преувеличивают свое значение на борту.

Передовой эсминец сопровождения уже вышел за гряду мелких скалистых островков и, развернувшись бортом к «Барбароссе», начал не спеша выползать в открытое море. Сейчас он напоминал волка-вожака, который, выводя свою стаю из бора, опасливо обнюхивает окрестности. Второй эсминец, которому надлежало заключать кильватерный строй, держался пока чуть в сторонке, между двумя линкорами, как бы прикрывая их с более открытой стороны бухты.

– У меня такое предчувствие, что наш «золотой» караван уходит не к берегам Италии, а в небытие, – не удержался Крон.

– Судьба любого пиратского клада всегда была страшной и таинственной, – воинственно согласился Шмидт.

– Почему пиратского? Фельдмаршал изъял эти драгоценности в виде приза победителя, в виде компенсации за наши потери.

– Можете называть его «африканским» или «сокровищами фельдмаршала Роммеля»[45]. Суть от этого не изменится.

– И все же впредь я просил бы не называть эти сокровища пиратскими, – напыщенно потребовал Крон, – поскольку это задевает честь мундира фельдмаршала Роммеля и многих связанных с ним офицеров.

– Фельдмаршалу Роммелю достался такой мундир, что ему уже ничто не угрожает.

– Опять же преувеличиваете, господа, – натужно прочистил глотку командор и тут же по внутреннему переговорному устройству приказал увеличить скорость корабля, а команде – занять места согласно штормовому расписанию.

Гиммлер не был настолько проницательным, чтобы знать, о чем размышляла, лежа рядом с ним в постели, комендант лебенсборна «Святилище арийцев», какие амбициозные послевоенные планы она выстраивала. Зато он прекрасно понимал, что сегодня с ним вновь произошло то же, что очень часто происходило, как только он оказывался в постели с женщиной.

Довольно бойко затащив в нее Эльзу, он вдруг почувствовал свою абсолютную беспомощность. Комплексом половой неполноценности Генрих страдал с ранней юности. Этот комплекс не раз служил поводом для очередного семейного разлада, особенно во времена его «неполноценного сожительства» – как он сам иронично называл годы своей супружеской жизни – с первой женой, Маргой Куцерцовой. Годы, которые были для него годами сексуального унижения и даже уничтожения.

Уже через неделю после своей женитьбы на этой медсестре, которая на семь лет была старше его, Гиммлер понял, что совершил роковую ошибку. Марга оказалась слишком опытной во всяческих постельных тонкостях, чтобы он мог чувствовать свое превосходство не только в постели, но и в доме вообще; и слишком злоязыкой, чтобы деликатничать в тех случаях, когда появлялась возможность откровенно поиздеваться над ним.

Генрих до сих пор помнит, что со временем ощущение собственной половой беспомощности стало для него совершенно невыносимым, и на свою высокую супружескую кровать он взбирался с такой угрюмой обреченностью, словно восходил на эшафот[46].

Окончательно разочаровавшись в мужских достоинствах супруга, Марга позволяла себе столь же убийственно относиться и к любым его мечтаниям, любым попыткам сделать какую бы то ни было карьеру.

Следовать по стопам отца, работавшего директором школы в городке Ландсхуте, Генрих, по мнению жены, не способен был уже хотя бы в силу всякого отсутствия педагогических способностей. Побывать в армии он уже успел, но и в ней тоже не прижился. А попытки мужа приобщиться к политике, находясь в организации «Знамя Империи» под покровительством капитана Рема, Марга воспринимала с горькой иронией женщины, давно и безнадежно уставшей от причуд своего супруга – закоренелого неудачника.