— О чем это ты? Как ты думаешь, сколько мне лет?

— Вероятно, ты слишком молод, чтобы помнить горькие чувства, оставшиеся после того урожая. Это тонкие вещи, Рауль. Возможно, ты сможешь написать о них, когда станешь взрослее.

— Да об этом каждый день рассказывают анекдоты. Я знаю, кому именно пришлось «горько», и я пишу не для них. Что это они себе думают — что мои стихи приведут к падению цен на сахар?

Эстебан Карлос застонал.

— Давай попробуем мыслить конструктивно. А что, если бы в твоем произведении говорилось о табаке?

Он открыл небольшую коробку сигар, стоявшую на столе, вынул из нее панателу и подержал ее несколько полных драматизма секунд, прежде чем засунуть мне в рот и жестом предложить огня. Я неразборчиво пробормотал благодарность и прикурил.

— О табаке? — спросил я.

— Да. Это такой же важный символ Кубы, а может, еще важнее. С ним связано столько же страданий. И табак вреден, Рауль. Люди от него умирают.

— Спасибо за информацию, — сказал я, выдохнув дым, и засмеялся.

— А если говорить о реальной политике — а ведь ты хочешь говорить именно об этом, — на высшем партийном уровне некоторое время обсуждалось, что табак наносит ущерб международному имиджу Кубы и что нам надлежит уменьшить зависимость от этой статьи экспорта. Твое стихотворение могло бы помочь. Ты мог бы описать, как спины рабочих — черные спины, Рауль, в точности как ты пишешь! — скрючиваются, чтобы сделать для сильных мира сего толстые сигары, которые можно посасывать, празднуя удачное приобретение акций или планируя уничтожение целого народа для получения дохода. Смотри-ка, я подкинул тебе великолепную идею, причем совершенно бесплатно. И я знаю, что есть указание проглотить такую критику, если она будет сформулирована так остро, как ты умеешь. Это могло бы спровоцировать дебаты. Не думай, что наша цель — избежать любой критики. Нам нужна не такая поэзия.

Я посмотрел на него.

— Это будет совершенно нечестно, — сказал я. — Ты знаешь не хуже меня, что ни единого раба не привезли сюда для работы на табачных плантациях. Для этого нельзя использовать рабов, потому что продукция должна быть идеального качества.

— Ну, возможно, это и не совсем правда…

— Хуан, я собирал табак. В Сан-Хуан-и-Мартинесе, когда мне было семнадцать. На нас покрикивали, если мы делали что-то неправильно. Это была не тяжелая работа, а всего лишь трудная. А интересно в этой связи другое, то, о чем ты не говоришь. Табачная отрасль не коллективизирована. Производство находится в руках мелких землевладельцев. Понятно, что государство получит удовольствие от хорошо сформулированной критики в их адрес. Они как кость в горле у Фиделя, и так было всегда. Им предоставляют определенную свободу только потому, что это единственный способ получить деньги за табак. Ты хочешь, чтобы их я припечатал словом и обвинил в своих стихах?

— Как ты думаешь, далеко ли ты сможешь уйти, будучи бунтарем? У нас есть проблемы с несколькими твоими произведениями. То, что ты пишешь о школах искусств, о том, что ты нашел забытый город майя в джунглях у Кубанакана… это весело, это очень кисло-сладко, но нам кажется, здесь проявляется… да, называя вещи своими именами, мещанская романтическая тенденция. Черт побери, Рауль, ты что, не понимаешь, что я пытаюсь тебе помочь?

— «У нас» есть проблемы, и «нам кажется», что проявляется? А кто такие «мы»?

— Я же не один этим занимаюсь.

— Я думал, что пока все разговоры идут между нами. До тех пор, пока не будет готова рукопись. Я именно так представлял себе процесс.

— Скажем так, я пребывал в сомнениях и решил проконсультироваться с кем-нибудь.

— У семи нянек дитя без глазу, — сказал я. — Я не хочу ничего менять только потому, что некий импровизированный комитет сидит и умничает.

— Рауль, да пойми же наконец, что я пытаюсь сказать. Ты — мой любимый поэт из молодых. Я обожаю то, что ты делаешь, с того вечера, когда увидел тебя в саду с барабанами. Но ты не должен слишком быстро взрослеть, это плохо кончится и для меня, и для тебя. С революцией нужно прожить долгое время, чтобы выступать с критикой вроде твоей.

— Хуан, я старше революции. Я родился до штурма Монкады. Ты говоришь не о возрасте, а о том, что надо принадлежать к номенклатуре. Я не принадлежу. Я живу в районе, где люди выбрасывают свое говно в окна, потому что революция беспокоится о своем жирном брюхе, а их предала.

Хуан Эстебан Карлос в замешательстве бросил взгляд на собственное пузо. Оно занимало много места.

— Все настолько плохо? Слушай, мы можем пойти в революционный жилищный комитет и попросить их подобрать тебе жилье получше. Особенно теперь, когда вы ждете ребенка и все такое.

— Откуда ты знаешь?

— А разве ты только что не рассказывал мне об этом?

— Нет.

Больше я ничего не сказал. Просто чтобы заставить его выкручиваться. Вот, значит, как — они собирали сведения. В ящике стола литературного редактора лежало шпионское досье на его писателя. Хуану Эстебану не хватило ума плотнее прижимать карты к груди. Он был всего лишь литератором. Просто до сих пор никому не удавалось полностью принадлежать одной лишь литературе. Он вынужден был служить двум господам. И сегодня говорил устами своего второго господина.

Когда до Карлоса дошло, как бездумно он поступил, он попытался вынудить меня пожалеть самого себя.

— Рауль, от меня ничего не зависит. Извини, если ввел тебя в заблуждение, что действую совершенно самостоятельно. Кому же не хочется побыть большим боссом? Но все не так. Они держат меня за яйца и сейчас могут усилить хватку.

Неплохо. Я бы сам с удовольствием прихватил этого говнюка за яйца.

— Моя следующая книга под угрозой, ты это хочешь сказать?

— Да, твоя следующая книга будет под угрозой, если ты не дашь материалу полежать… от чего он станет только лучше. Я говорю о стихотворении про сахар, конечно, ну и о всяких мелочах… да, тут и там. Сам понимаешь где. Там, где ты выступаешь с несвоевременной критикой.

— А вообще-то наша цель — это политизированная и критическая поэзия? — предположил я.

— Точно. Да, точно. Но главное — на каком анализе она основывается? Мне кажется, я тебя не обижу, если скажу, что сила твоего слова, яркость создаваемых тобой картин намного сильнее, чем твоя способность делать политические выводы. Человек должен, с моей точки зрения, преимущественно заниматься тем, к чему у него в этой жизни есть способности.

— Но ты же сказал, что стихи о сахаре…

— Я сказал, что они совершенны с точки зрения формы. Тебе это особенно неприятно? Я не впервые разговариваю на такие темы с молодыми писателями, поверь мне. И могу тебе сказать, что определенное упрямство и высокомерие, которые я в тебе замечаю, развиваются совершенно естественно у поэтов, рожденных с ярким талантом и оказавшихся в ситуации, когда им начинают об этом таланте постоянно твердить. Тогда человек думает, что он безупречен и непогрешим.