«Что такое со мной случилось? — медленно подумал он. — Когда это я успел заболеть?»

Эта медленная мысль растворилась где-то в глубине его головы, и он снова уснул. Кажется, именно уснул, а не потерял сознание; уже хорошо.

В следующий раз Альгердас проснулся, когда в комнате было темно. Точнее, почти совсем темно — в углу, на столе, все же горел тусклый огонек. Прищурившись и присмотревшись, он понял, что это лампа, но свет у нее не электрический, а какой-то другой. Ну да, лампа была керосиновая. Она освещала Лешкину лохматую голову: он сидел у стола на табуретке и что-то рисовал на большом листе бумаги.

— Леш, — позвал Альгердас, — дай, пожалуйста, попить. — И добавил извиняющимся тоном: — В горле пересохло.

— Сейчас! — Лешка вскочил из-за стола так стремительно, что опрокинул табуретку. — Наконец хоть чего тебе захотелось!

Альгердас жадно пил теплый отвар, противно пахнущий какими-то травами, и просто физически чувствовал, что мозг его словно бы насыщается влагой и от этого оживает.

— Что это со мной случилось? — наконец произнес он, оторвавшись от помятой алюминиевой кружки, в которой Лешка подал ему питье. — Давно я такой?

— Неделю уже, — ответил тот. — Совсем ничего не помнишь? Мы с тобой в дом вошли — ну, когда ты Коляна побил, — потом ты книжки мои смотрел… Канта, помнишь? Расстроился почему-то, такой стал, будто по башке стукнутый. Потом разговаривали мы, только ты уже вроде и не в себе был. Потом поели, и ты прилечь попросился. Ну понятно же, устал ты от всего-то. Лег — и все. Сначала метался, кричал, вроде Инку какую-то звал, а потом как затих — мне так страшно стало… Лежишь и дрожишь, дрожишь. У нас собака была, так она, когда помирала, точно так дрожала. Я за бабой Марьей побежал, а она говорит: нутро у него повредилось, от того и лихоманка. Она ж старая, — снисходительно добавил Лешка. — Ничего толком объяснить не умеет. Я ее спрашиваю: ударили его, может? Думал, вдруг Колян тебя достал, а я и не заметил. А она талдычит: нет, нутро у него разболелось, потому как душа повредилась. А при чем тут душа, если у человека лихорадка? Лихорадка от простуды бывает, а не от души. — Он замолчал и вдруг тихо проговорил: — Я всю неделю боялся, что ты помрешь.

И всхлипнул, и замолчал снова.

— Леш, не бойся, — сказал Альгердас. — Я не умру. Вы меня с бабой Марьей уже вылечили.

Может, это были не очень убедительные в медицинском отношении слова. Но Альгердас помнил, что, когда он был маленький, его убеждали совсем иные вещи, чем теперь. Очень простые слова его убеждали, и главными были даже не слова, а то, кто и как их произносил.

И все, что было неделю назад, когда он вошел в эту избу, он вспомнил теперь тоже. Конечно, это началось с книги Канта, Лешка правильно заметил…

Книги лежали на Лешкином столе — это и не стол даже был, а просто доски, прибитые к стене. Их было немного, и подбор их был случаен. То есть и не было никакого подбора: «Малая земля» Брежнева соседствовала с какой-то брошюркой без обложки, в которой шла речь о народных песнях, и со сборником статей о коневодстве. Был здесь и Шопенгауэр, который показался Лешке «мутным», и Кант, в философии которого он столь удивительным образом сумел разобраться.

Альгердас взял «Критику чистого разума», открыл. На титульном листе стоял штамп деревенской библиотеки, конечно, той самой, после закрытия которой Лешке и достались все эти книги.

Альгердас полистал Канта. Мелькнули знакомые слова — те, которые он мечтал сделать фильмом, для которых все искал и не находил какой-то особенный, необыкновенный образный строй… И вдруг воспоминание пронзило его! Оно ударило его, это воспоминание, так сильно и так больно, что он задохнулся и вцепился в неструганые доски стола, хватая ртом воздух, как выброшенная на берег рыба.

Он вспомнил, как Динка улыбалась, глядя ему в глаза, как таинственно, неразгаданно — да-да, вот именно неразгаданно, какое точное он вдруг нашел слово! — звучал ее голос, когда она говорила про Канта: «Это же так красиво, что он звездное небо с человеческой душой сравнил». И как шли они потом домой под летящим снегом, и она была похожа на чудесное, невозможное, прямо из этого снежного полета явившееся виденье…

Никогда, ни с одной женщиной он не чувствовал себя так легко, так свободно! Нет, это неправильное было слово — легко. Не легкость с нею была, а простота жизни, великая простота, та самая, в которую вся жизненная сложность умещается без малейшего усилия и существует в этой простоте скрыто и полно. Только она, только Динка была равна этой великой простоте — сама она и была ею. И только такое ничтожество, каким он был тогда, могло этого не понимать…

Альгердас ясно помнил еще, как книжка выпала из его рук на пол, — боль, пронзившая его при мысли о Динке, все не проходила, и у него не было сил даже на то, чтобы удерживать в руках книжку. Как сидели потом с Лешкой, о чем разговаривали, что ели, это он помнил уже смутно. А как оказался в кровати и что было потом — лихорадка, болезнь, — этого он уже не помнил вовсе.

Но надо было начинать жить, и для начала надо было встать с кровати.

— Помоги-ка мне, Леш, — вздохнув, сказал он. — Я встану.

— Может, еще полежишь? — сочувственно спросил Лешка. — Ты ж без сил совсем. Считай, всю неделю не ел. Кашку полбяную баба Марья приносила, ты по паре ложек глотал, а больше ничего. Пил только.

— Ничего, — сказал Альгердас. — Я же травы какие-то пил, да? Они, наверно, целебные. Я здоров. А силы восстановятся.

Восстанавливать силы он научился не хуже, чем драться. Этот год вообще не прошел для него зря — Китай переменил его совершенно. Хотя, может, дело было совсем не в Китае.

Альгердас поправлялся быстро. Правда, он не знал, от чего поправляется, от какой болезни. Сразу же, как только удалось подняться с кровати, он возобновил тренировки, к которым привык за последний год. Сначала пришлось заниматься совсем понемногу, но уже через неделю он начал делать это в полную силу — с подъемом в пять утра, с долгим бегом по идущей в гору дороге, с бесконечными упражнениями на гибкость, быстроту ударов и концентрацию энергии. Эту энергию, которую китайцы называли ци, можно было использовать не только для борьбы, но и для самолечения; именно это последнее он теперь и делал.

Единственное, что вызывало у него неловкость, был аппетит, неожиданный и непомерный. То есть, конечно, ничего странного не было в том, что после болезненного голодания на него напал неимоверный жор. Вот только жизнь в Балаковке не способствовала его удовлетворению. Альгердас скупил чуть не все продукты из приехавшей в очередную пятницу автолавки, но это не очень помогло: в забытую богом деревню не привозили ничего, кроме круп, сахара, кильки в томате и твердых, как камни, карамелек из какого-то доисторического прошлого. Возить старухам, доживающим свой век в глуши, мясо или хотя бы приличные консервы было, как видно, невыгодно. А про мальчишку со странным именем Логантий и вовсе, как казалось Альгердасу, никто не знал на Большой земле.