Анатолий Мышев быстро опьянел и начал клевать носом.

Я с усилием отогнал от себя мысли, встал, подошел к нему и положил руку ему на плечо. Он поднял голову и улыбнулся мне, как старому верному другу, устало и грустно. Впрочем, вряд ли ему было печальнее, чем мне — у него своих проблем невпроворот. Трудно, черт возьми, быть человеком.

— Анатолий, спасибо тебе за новый перевод моих драгоценных манускриптов. Кое-что из этого трудно переварить сразу. Но недавно мне уже довелось столкнуться с событиями, в которые я никогда бы не поверил, не случись они лично со мной. Нам бы нужно почаще встречаться. А теперь, как ни жаль, мне пора браться за свою работу.

Мышев поднялся, заглядывая мне в глаза, как ребенок, который хочет, чтобы его непременно похвалили за хорошо сделанное дело — за рисунок или песенку.

— Правда, Анатолий, я даже не могу выразить, как я тебе благодарен.

Мышев улыбнулся, видя, что я говорю искренне. Он и представить себе не мог — насколько. Я протянул ему деньги за перевод. Он, не считая, положил бумажки в карман и вышел за дверь.

Я запер дверь на все запоры, и развернул пакет. Далее рукой графини и поэтессы Веры Лурье было по-русски написано: (дневниковые записи доктора Николауса Франца Клоссета). В. Лурье, Вильмерсдорф, Германия.

На титульном листе было жирно выведено по-немецки: «Написано собственноручно доктором Николаусом Францем Клоссетом…»

Я был обескуражен: у меня в руках оказались те самые первоначальные дневниковые записи, которые доктор Николаус Франц Клоссет считал безвозвратно утерянными — сгоревшими или найденными людьми аббата Макисмилиана Штадлера. И вот все это рукописное великолепие передо мной. Я принялся за чтение перевода.

Вена, январь 1793 года.

Д-р Клоссет.

Год я не прикасался к этому ящику. Более года пытаясь убедить себя, что наш с Вольфгангом Амадеем странный союз — союз врача и пациента — был неким эпизодом, о котором можно забыть, заперев как бумаги, на замок. Год я был свободен от сновидений с участием самого Моцарта или тех демонов, которые наладились посещать меня по ночам; понемногу затушевался и хаос той ужасной зимы 1791 года.

Но месяц назад все повторилось вновь.

Все начиналось во сне, как только пробьет полночь. Причем, на задворках собственного сознания до меня долетали обрывки фраз, реплик, сказанные Моцартом. Это было неким фоном. Ну а человек в сером появлялся всегда внезапно, когда я уже не ждал его. По утрам я не помнил ничего конкретно, в сознании возникали только смутные очертания происшедшего.

Но я не отчаивался. Пытался воссоздать, что это были за слова, произнесенные демоном Моцарта? Странные, бессмысленные; обрывки фраз, звучащие снова и снова. Когда они появлялись, у меня начинала кружиться голова, возникал жар. Поначалу, проснувшись, я тут же садился к столу, чтобы все записать, — иначе реальная жизнь тут же сотрет в моей голове все до слова. И уже скоро я не мог вспомнить ничего из происшедшего: ни сцен, ни фраз, ни персоналий, а окружающая жизнь шла своим чередом. Но я знал точно, что ночные посещения демонов таили в себе угрозу самой основе моей жизни. Разумеется, так оно и было.

С чего же начать мне свои дневниковые записи? Наверное, с того, что запомнилось больше всего. В то лето Вольфганг Амадей был в ударе. Все те шедевры, которые он мощным тайфуном выплеснул в последний год жизни и творчества, зарождались именно летом 1790 года.

Я оказался невольным свидетелем того, как меня представляла фрау Констанция Моцарт. Не скрою, но я был очень польщен. Помнится, как появившемуся в июле 1790 года помощнику маэстро Францу Зюсмайру, — а я как раз осматривал маэстро, непоседливого и энергичного как ртуть, — она вполголоса проговорила:

— Это наш семейный доктор Николаус Франц Клоссет.

И перейдя на громкий шепот, добавила:

— Клоссет самый модный доктор в Вене. Он немного старше Вольфганга. Когда мне его рекомендовал сам директор придворной библиотеки барон Готфрид Ван Свитен, доктор Клоссет был известен всей империи. Сообщу вам по большому секрету: герр доктор пользует многих знатных особ, состоит личным лекарем князя Кауница, лечит, нашего героя и полководца фельдмаршала Лоудона; к нему обращаются даже члены императорской фамилии. Скажу вам, мой друг, с полной откровенностью: я сделала верный выбор.

И я был чрезвычайно рад, что являюсь домашним врачом Моцарта. Свою профессиональную деятельность я прекрасным образом совмещал с посещением венских подмостков, отчего меня величали театральным доктором. Будучи завсегдатаем многих театров столицы, я был в курсе светских сплетен и прочей буржуазной мишуры. Вне сомнения, Моцарт был модным композитором. Нонконформистом. В его «Женитьбе Фигаро» и «Дон Жуане» маэстро гениально спародировал с вельможных особ двора и высшего света Вены такие гримасы и обобщения, что я с трудом удержался, чтобы не расхохотаться.

Вот так началось мое знакомство с этим субъектом! Любопытно, найдется ли хоть один человек, способный общаться с ним длительное время? еще больше меня занимала загадка: что лежало в основе его отношений с Моцартом? От фрау Констанции я узнал, что Франц Зюсмайр, едва узнал про Моцарта, — он на ту пору был учеником императорского капельмейстера Антонио Сальери, — так тут же пришел к Вольфгангу и упросил того стать его учителем, обещая выполнять роль личного секретаря без жалованья.

Разумеется, я довольно скоро раскусил нового помощника маэстро. Итак, Франц Ксавер Зюсмайр — этот вечно стоящий на страже интересов Моцарта секретарь маэстро, одновременно был учеником Моцарта и Сальери. Ох уж этот молодой человек из Верхней Австрии!

Этот гибкий и любезный господин, со смазливым лицом Гансвурста развернулся во всю свою провинциальную прыть. У Франца Зюсмайра была привычка во всем копировать Моцарта. В общем, он старался из кожи вон, чтобы зеркально повторить своего учителя. От этого субъекта, а в особенности от его водянисто-белых, словно стеклянных глаз, так и веяло неискренностью и фальшью.

По этой ли причине, или по какой другой, но именно герр Зюсмайр, пианист и сочинитель музыки, занял в 1790 году место секретаря Моцарта. Очевидно, Моцарту кто-то порекомендовал Франца Ксавера в качестве ученика и помощника: тот пишет музыку, боготворит его, Моцарта, и готов работать бесплатно.

Поначалу Вольфганг Амадей был доволен тем, что взял к себе на работу герра Зюсмайра, который, по словам маэстро, был в любом деле незаменим: бегал с поручениями, вел его переписку, нанимал или увольнял слуг и выбирал апартаменты для семьи Моцарта.

По причинам, которые мне до сих пор не вполне ясны, герр Зюсмайр взял себе за правило информировать меня о жизни Вольфганга Амадея. Все ограничивалось небольшими репликами, примечаниями, комментариями, коими секретарь делился со мной, домашним доктором. Правда, подобная информированность стала меня утомлять, так как мне не хотелось перегружать свой мозг ненужным мусором — таким, как светские сплетни, кто и что сказал или совершил. Что меня особенно раздражало, так это то, что в обмен на свою информацию Зюсмайр постоянно пытался выманить у меня сведения о здоровье Моцарта — вплоть до его детских и юношеских недугов, о которых я знал по медицинской линии от своих коллег и, самое неприятное, обо мне самом. Зачем? Это для меня и сейчас остается загадкой.