Керстен узнал о том, что мучает его пациента в ноябре 1941 года: «После некоторого нажима… он сказал мне, что планируется уничтожение евреев».

Это признание означало, что часть ответственности ляжет и на Керстена, к чему он совершенно не был готов. До сих пор ему обычно удавалось упросить Гиммлера освободить в качестве личного одолжения того или иного человека, оказавшегося в лагере или в тюрьме. Но масштаб задуманной Гиммлером «чистки» был столь грандиозен, что Керстен просто растерялся и не знал, что ему теперь делать. Единственное, что он мог, – это высказать свое отношение к ужасающей новости:

«Я пришел в ужас и принялся умолять Гиммлера отказаться и от этого чудовищного плана, и от самой идеи. Представляете ли вы, какие страдания принесет людям осуществление этого плана, сказал я ему. На это Гиммлер ответил, что евреи, несомненно, будут много страдать и что ему об этом известно. «Но что в свое время сделали американцы? – спросил Гиммлер. – Они уничтожили индейцев, которые всего лишь хотели спокойно жить в своей собственной стране. Все великие нации вынуждены идти по трупам, чтобы построить новую жизнь. В этом их проклятие. Если мы хотим построить новую жизнь, нам нужно расчистить почву, иначе она не даст плодов. Мне будет тяжело нести это бремя»7.

Гиммлер говорил также о еврейской концепции «искупления» и о поговорке «око за око, зуб за зуб». Разве евреи не уничтожили миллионы людей, строя свою империю, доказывал он.

Иными словами, Гиммлер пытался как-то примирить свою совесть с идеей геноцида. И для него это было достаточно мучительно. «Это старая как мир борьба между желанием и долгом, – говорил он Керстену. – Теперь я понимаю, как это тяжело… Уничтожение людей противоречит германским понятиям этики. Можете требовать от меня чего угодно, даже жалости, но не требуйте защищать организованный нигилизм. Это просто самоубийство».

Постепенно Гиммлер свыкся с необходимостью исполнить то, что требовал от него долг. Он, однако, продолжал испытывать угрызения совести, и Керстен прилагал огромные усилия, чтобы не дать рейхсфюреру окончательно успокоиться. Однако война взяла свое. За последующие два года Керстену удалось вытащить из гиммлеровских лагерей около десятка человек, но спасти целую расу он не мог. Только в 1944 году, когда поражение Германии стало очевидным даже для Гиммлера, борьба Керстена за освобождение евреев стала приносить более существенные результаты.

Но даже на этом этапе сила воздействия его доводов во многом зависела от точного знания характера Гиммлера. И тогда, и теперь многие считали Гиммлера заурядным школьным учителем, по какому-то капризу судьбы получившим колоссальную политическую власть. С этим мнением можно согласиться лишь отчасти. Гиммлер был скорее инструктором, чем учителем; во всяком случае, объяснять, что и как следует делать, он умел превосходно. Однако, несмотря на свои обширные познания в разных областях, по-настоящему образованным человеком он так и не стал. По наблюдениям Керстена, Гиммлер частенько брал уже известную теорию, подкреплял фактами из своего внушительного багажа и преподносил как свою всем, кто готов был его слушать. При этом, впрочем, он «вел себя достаточно терпимо и не без чувства юмора» и даже поощрял подчиненных высказывать свое мнение и вступать с ним в спор – точь-в-точь школьный учитель, устраивающий в классе диспут только затем, чтобы дети наверняка усвоили то или иное положение школьной программы.

В целом, однако, характер у Гиммлера был чрезвычайно серьезным, причем серьезным в самом мрачном смысле этого слова. Он научился скрывать свои слабости, используя в борьбе с угрызениями совести собственные навязчивые идеи, которые он заботливо культивировал. Свои многочисленные предрассудки Гиммлер также использовал в зависимости от настроения. К примеру, решив проявить снисхождение к какому-нибудь заключенному, он обычно требовал сначала доставить ему фотографию, и если счастливец оказывался блондином нордического типа, Гиммлер приказывал смягчить наказание.

Впрочем, врожденная телесная слабость и плохое здоровье, всегда доставлявшие Гиммлеру немало огорчений, понемногу брали над ним верх; особенно сильно это проявилось в последние годы, когда Гиммлер уехал в свое убежище в Гогенлихене, где надеялся восстановить силы после простуды. К тому же и Керстен научился тонко воздействовать на его совесть, часто добиваясь от него уступок, которые раньше казались невозможными. Очевидно, Гиммлеру все-таки не хватало той бескомпромиссной твердости, которой он так восхищался и о которой непременно упоминал в своих публичных речах, когда ему требовалось подтвердить свою репутацию человека, не останавливающегося ни перед чем ради достижения высших идеалов. Семья и школа воспитали в нем честность, трудолюбие и глубокое чувство ответственности, но как человек действия Гиммлер был совершенно бесполезен. Солдат из него не получился, а вот администратором он оказался трудолюбивым и педантичным, хотя и здесь ему пришлось огородить себя защитной стеной исполнительной власти.

Как и все нацисты, Гиммлер был деспотом, слепо преданным избранному лидеру. На форменных ремнях СС он приказал наносить следующую надпись: «Моя честь – моя преданность». Влияние Гитлера на него было огромным, Гиммлер выполнял все приказы и пожелания фюрера, когда же это стало невозможным, он пережил настоящее душевное потрясение. По словам Керстена, государственную службу Гиммлер путал с работой телохранителя, от которого требуется лишь беспрекословное подчинение. Он никогда не противоречил Гитлеру, хотя порой его и терзали сомнения, как совместить преданность фюреру с заботами о будущем германской расы. Мучения Гиммлера достигли максимума, когда он понял, что Гитлер серьезно болен и должен уйти в отставку ради блага своего и Германии. Неразрешимые сомнения и нервное напряжение, в котором он из-за этого пребывал, привели к тому, что у Гиммлера снова обострились желудочные колики. Он был беззаветно предан Гитлеру, когда же приказы последнего вышли за пределы разумного, Гиммлер дошел до такого состояния, что просто боялся показаться фюреру на глаза.

В частной жизни Гиммлер был человеком непритязательным и скромным, старавшимся по мере сил проявлять доброту и заботу о близких ему людях. Он исправно содержал жену, любил любовницу и был привязан к детям. Презирая деньги, Гиммлер старался жить на свое небольшое жалованье, которое по тем временам составляло примерно 3 тысячи фунтов стерлингов в год. Когда в 1943 году Керстен приобрел для Гиммлера в Швеции недорогие часы, рейхсфюрер СС поблагодарил его, выдал чек на 50 марок и пообещал отдать остальную сумму, когда получит следующую зарплату. В еде, питье и курении Гиммлер соблюдал умеренность и требовал того же от подчиненных. Нужно посвящать всего себя труду и борьбе за идею, не раз говорил он, очевидно считая подобный образ жизни высоконравственным.

На самом деле Гиммлер – с помощью СС и гестапо – сеял одно только зло, но понимал это не лучше, чем твердолобый викторианский моралист понимает, за что он третирует ни в чем не повинных членов своей семьи. Он так и не постиг, почему один звук его имени вызывает такую ненависть. Гиммлер совершенно искренне считал себя хорошим человеком, который если и совершает ошибки, то из лучших побуждений. Рассылая свои страшные приказы, он редко задумывался о моральном разложении исполнителей или о страданиях жертв. Гиммлер считал себя хорошим администратором, однако созданный им хаос был прямым следствием необычайной жестокости и непродуманности его распоряжений и планов.