говорить об этом. Воспоминания очень горькие… К началу блокады половина наших людей была эвакуирована или ушла в армию, так что осталось у нас лишь около 5 тыс. человек. Должен признаться, вначале трудно было привыкнуть к бомбежкам, и если кто скажет вам, что не боится их, не верьте! И все же, хотя бомбежки пугали людей, они вместе с тем разжигали в них яростный гнев против немцев. Когда в октябре 1941 г. начались массированные бомбежки города, наши рабочие отстаивали завод, как не отстаивали собственных домов. В одну из ночей только на территорию нашего завода было сброшено 300 зажигательных бомб. Наши люди гасили их с какой-то сосредоточенной злостью и яростью. Они поняли тогда, что находятся на передовой, – и этого было достаточно. Никаких больше убежищ. В убежища отводили только малых детей да старых бабушек. А позже, в декабре, в двадцатиградусный мороз взрывом бомбы у нас выбило все стекла в окнах, и я подумал: «Больше мы действительно не сможем работать. Во всяком случае, до весны. Мы не можем работать при таком холоде, без света, без воды и почти без пищи». И все же каким-то образом мы не прекратили работу. Какой-то инстинкт подсказывал, что мы не должны ее прекращать, что это было бы хуже, чем самоубийство, что это походило бы на измену. И, действительно, не прошло и полутора суток, как мы снова работали, работали прямо-таки в адских условиях: в цехах восемь градусов ниже нуля, а в кабинете, где вы сейчас сидите, четырнадцать градусов мороза. Было у нас какое-то подобие печей – маленькие печки, согревавшие воздух в радиусе одного метра. Но все же наши люди работали. И, учтите, они были голодны, страшно голодны…»

Семенов помолчал минуту, нахмурившись. «Да, – сказал он, – я еще и сегодня никак этого не пойму, никак не пойму, откуда бралась эта сила воли, эта твердость духа. Многие, едва держась на ногах от голода, ежедневно тащились на завод, делая пешком по восемь, десять, двенадцать километров. Трамваев-то ведь не было. Мы прибегали ко всевозможным средствам; чего только мы ни делали, чтобы работа не прекращалась, – когда не было тока, мы пристраивали велосипедный механизм и ногами вращали станок.

Почему-то люди знали, когда они умрут. Помню, один из пожилых рабочих, шатаясь, вошел в мой кабинет и сказал мне: «Товарищ начальник, у меня к вам просьба. Я один из старых рабочих завода, и вы всегда были мне хорошим другом. Я знаю, вы не откажете мне. Больше я никогда вас не побеспокою. Не сегодня завтра я умру, я знаю это. Семья моя в очень тяжелом положении, все очень ослабли, самим им не справиться с похоронами. Будьте другом, закажите для меня гроб и пошлите семье, чтобы не пришлось им вдобавок ко всему хлопотать еще и о гробе, вы же знаете, как трудно его достать!» Это случилось в один из самых черных для нас дней декабря или января. И такие вещи происходили изо дня в день. Многие рабочие заходили в этот кабинет и говорили: «Товарищ директор, сегодня или завтра я умру!» Мы отправляли их в заводскую больницу, но они всегда умирали. Люди ели все, что было возможно и невозможно съесть. Они ели жмыхи и минеральные масла (обычно мы их сперва кипятили), столярный клей. Люди пытались поддержать себя горячей водой и дрожжами. Из 5 тыс. оставшихся рабочих умерло несколько сот. Многие из них скончались прямо здесь… Многие, с трудом дотащившись до завода, шатаясь, входили в ворота, падали и умирали… Повсюду лежали трупы. Но некоторые умирали у себя дома, умирали вместе с семьей, и в таких обстоятельствах нам трудно было узнать что-то определенное… транспорт ведь не работал, а послать кого-нибудь на дом справиться мы часто не могли. Так продолжалось примерно до 15 февраля. После этого нормы увеличили и умирающих стало меньше. Мне больно сейчас рассказывать обо всем этом…»

Ярче всего запечатлелись в моей памяти часы, проведенные в сентябре 1943 г. на огромном Кировском заводе; работа там продолжалась даже под почти непрерывным артиллерийским обстрелом с немецких позиций, расположенных всего в трех километрах отсюда. Мне потому так хорошо запомнилось это посещение, что именно здесь в 1943 г. можно было составить представление о самых мрачных и суровых днях Ленинграда; для кировцев эти дни не отошли в прошлое, они по-прежнему жили здесь, как в аду. И тем не менее они считали, что быть рабочими Кировского завода и продержаться до конца – дело их чести. Здешние рабочие не были солдатами – 69 % рабочих состояло из женщин и девушек, большей частью совсем молоденьких. Они знали, что здесь так же тяжело, как на фронте; в известном смысле даже тяжелее – здесь людям не дано было испытать того чувства удовлетворения, какое вызывает возможность своими руками нанести врагу прямой ответный удар. В поведении кировцев многое было от великих революционных традиций Путиловского завода, как назывался раньше Кировский завод.

Накануне в детском доме отдыха на Каменном острове я разговаривал с одной девчуркой, по имени Тамара Туранова.

Это была девочка лет пятнадцати, очень бледная, худенькая и хрупкая, явно истощенная. К ее черному платьицу была прикреплена на зеленой ленточке медаль «За оборону Ленинграда».

«Где ты ее получила?» – спросил я. По ее бледному личику скользнула слабая улыбка: «Я не знаю, как его зовут, – сказала она. – Однажды на завод пришел какой-то дяденька в очках и дал мне эту медаль». – «На какой завод?» – «На Кировский, конечно», – удивилась она. «А твой отец тоже там работает?» – «Нет, – отвечала Тамара, – отец умер в голодный год, он умер 7 января. Я работаю на Кировском заводе с 14 лет, наверное, потому мне и дали эту медаль. Мы ведь находимся недалеко от фронта». – «А тебе не страшно там работать?» На ее личике появилась гримаса. «Да нет, к этому привыкаешь. Когда снаряд свистит, значит, он летит высоко. Вот когда он начинает шипеть, так и знай – жди беды. Конечно, бывают несчастья, и очень часто; иногда каждый день. Вот на прошлой неделе у нас был такой случай: снаряд попал в наш цех, и многих ранило, а две девушки-стахановки сгорели заживо». Девочка рассказывала об этом с ужасающей простотой, как будто если бы не погибли эти две девушки-стахановки, то все было бы не так уж серьезно. «А тебе не хотелось бы перейти на другой завод?» – спросил я. «Нет, – ответила она, покачав головой. – Я кировка, и мой отец был путиловцем, да ведь самое тяжелое теперь позади, так уж лучше оставаться здесь до конца».

Чувствовалось, что она говорит это вполне искренне, хотя можно было очень ясно представить себе, какое невероятное нервное напряжение пришлось пережить этому хрупкому существу. «А твоя