Увы, я чувствую, что выбился из сил. Мои легкие надрывно дышат, словно пара кузнечных мехов, и у меня потихоньку начинает кружиться голова. А еще я не могу остановить кровотечение. И хотя я прижимаю к ране левую руку, кровь продолжает стекать по рукаву. Теперь у меня в крови даже штаны. Противотанковые снаряды рвутся справа от меня, в лицо мне летят комья земли. Но я, задыхаясь, из последних сил петляю зигзагами по полю, бегу, спасая свою жизнь, бегу, охваченный ужасом, опасаясь, что в любое мгновение меня может взрывом разнести на куски. Но, похоже, лесок уже близко, еще минута, и мне до него остается буквально пара шагов. Неужели я, наконец, смогу спрятаться от вражеских пулеметчиков? Теперь снаряды свистят в кронах деревьев, срезая на лету ветки и верхушки. Чувствуя, что мне не хватает дыхания, я тем не менее продолжаю бежать, пока не валюсь в изнеможении на землю.

Я в безопасности, но еще не спасен! Я вновь поднимаюсь с земли, но ноги не держат меня. Видно, я потерял много крови, раз ощущаю во всем теле слабость. Но мне нельзя останавливаться. Я должен бежать дальше. Собираю последние остатки сил и бегу через лес и, под укрытием холма, устремляюсь к деревне. До ее края мне осталось всего метров двести. Когда я добегаю до ближайших домов, колени мои дрожат.

Между домами я замечаю машины. Два офицера изучают склон, что ведет к Висле. Неприятель теперь ведет обстрел по деревне, но мы со своей стороны открыли по нему ответный огонь из тяжелых пушек. Стоило офицерам заметить меня, как у них возникает вопрос, почему я появился с такого странного направления. Я объясняю им, где получил ранение и что обер-ефрейтор Дорка убит. Ни майор, ни риттмейстер, похоже, не знали, что в потайном месте на сжатом поле были мы, пулеметчики. Они пребывали в уверенности, что окопы на краю деревни — это и есть наши передовые позиции. А еще им с трудом верится, как это мне, учитывая полученные мною ранения, удалось спастись от вражеской артиллерии. Но в следующее мгновение я теряю сознание, и лишь чудом один из водителей успевает подхватить меня. Майор приказывает своему шоферу отвезти меня в полевой лазарет.

В медицинской палатке помимо двух фельдшеров находится сам главный врач нашего батальона. Мы с ним уже знакомы, потому что именно он зашивал мне в конце апреля верхнюю губу. Он приветствует меня как старого знакомого и тотчас взрезает мне рукав.

— На этот раз, приятель, тебе досталось по полной программе, — говорит он, обнажая большую открытую рану на предплечье, а затем обнаруживает в груди два небольших осколка. — Особенно мне не нравится твоя рука. Одно хорошо: судя по всему, кость не задета.

Он занимается моими ранами: вынимает из грудины осколки — они засели под кожей, — затем туго прибинтовывает к телу правую руку и говорит отеческим тоном:

— А теперь живо на сборный пункт. Там тебе подыщут лангет и отправят домой. Если считать царапины, то это, если не ошибаюсь, твое шестое ранение, — добавляет он в шутку. — Правда, должен тебя огорчить, золотой значок за ранение, в отличие от Рыцарского креста, не украшен бриллиантами.

Вскоре врач куда-то уходит: поступило еще двое раненых. Я тем временем прошу его написать пару слов для Фрица Хаманна, который лежит со своим легким пулеметом где-то в поле перед деревней, и неизвестно, встретимся ли мы с ним еще. Поскольку меня увозят в тыл, Фриц в нашей части последний из тех, кто служил в ней, начиная с 1943 года. До самого окончания войны мы так больше и не встретились.

8 августа. На сборном пункте, как и сказал главврач, мне подыскивают лангет, чтобы полностью обездвижить мою раненую руку. Осколок пока еще остается на месте: его извлекут после того, как в тыловом госпитале будет сделан рентгеновский снимок, потому что, судя по всему, он крепко засел в кости. Лишь в санитарном поезде до меня постепенно начинает доходить, что мне крупно повезло. Вот только надолго ли? Как бы то ни было, в самом начале мне в госпитале наверняка понравится. Рана ужасно болит, но что эта боль по сравнению с тем адом, из которого я чудом выбрался?

Санитарный поезд везет большинство раненых до Гротткау, небольшой деревушки в Верхней Силезии. Там нас выгружают из вагонов и везут в сияющий чистотой военный госпиталь.

30 августа. Пребывание в Гротткау, которое началось 9 августа, стало периодом моего выздоровления. После того, как мне из правого предплечья извлекли осколок длиной в пять сантиметров, рана зажила довольно быстро. Вместо неудобного гипса я просто ношу больную руку на перевязи. Вместе с раненым фельдфебелем из другой армейской части мы совершаем вылазки в расположенные в городке питейные заведения. Иногда нам даже удается выпить настоящего, а не эрзац-пива. Остальное время я либо играю в карты, либо читаю.

Пока я лежал в госпитале, ко мне приезжала мать. Я передал ей мои записки, которые делал с момента окончания моего отпуска, пока мы воевали в Румынии. Мать привезла мне табака и сигарет, что весьма кстати, потому что курю я много, а наш паек, в том, что касается, табака, интенданты постоянно урезают.

4 сентября. Сегодня я во второй раз еду в специальную роту для выздоравливающих в Инстербурге. Из-за тяжелой обстановки на фронте никакой отпуск как для перенесшего ранения мне не полагается. Слава богу, рана не беспокоит меня, от нее остался лишь красный круглый шрам, размером в два раза больше циферблата наручных часов. Я никого не знаю в палате в казарме, где мне выделили койку, однако, если верить тому, что говорит один обер-ефрейтор, там по идее должны быть еще несколько солдат из 1-го эскадрона нашего полка. Что ж, оказывается, они здесь действительно есть, но я с ними не знаком. Так много новых людей прошло за последнее время через нашу часть! Некоторые успели побыть в наших рядах всего несколько дней, а потом кто-то погиб, а кто-то получил ранение.

Спустя несколько дней, к моему великому удивлению, я встречаю человека, которого уже давно считал мертвым. Это коротышка Шредер, который в январе 1944 у меня на глазах, сидя в нашем окопе, получил в голову снайперскую пулю. Ни фельдшер, ни я тогда не думали, что он выживет. Правда, несмотря на все наши сомнения, фельдшер настоял на том, чтобы его отправили в госпиталь. Хотя Шредер за это время заметно поправился, а вокруг левого уха у него шрам размером с суповую тарелку, я моментально его узнаю.

Мы оба обрадованы нашей встрече. Шредер рассказывает мне, что после того, как его ранило, он пришел в себя лишь в тыловом госпитале. Выздоровление заняло долгое время, но врачам удалось спасти ему жизнь. Что само по себе сродни чуду, если учесть, что дырка у него в голове размером с кулак, от виска и до уха. Сейчас он переведен в отделение для выздоравливающих и ждет выписки.

До того как Шредера выписали, я провел в его обществе не один час. Пока мы вспоминали с ним бои на никопольском плацдарме, мне постоянно приходила в голову Катя. Мы всегда считали ее чем-то вроде нашего ангела-хранителя. Интересно, осталась ли она в живых, когда пришли русские? Для Шредера война уже окончена, хотя он и заплатил за это немалую цену. И теперь до конца жизни его ждут немалые трудности — частичная глухота, нарушение зрения, приступы головокружения.