Ночь с 6 на 7 мая Жанна провела рядом с королем, сдерживая слезы, чтобы не тревожить его, но Людовик не питал иллюзий на свой счет. Страх перед адом, страх, еще более ускоривший приближение смерти, дал ему сил лично удалить от себя женщину, которую он любил. Слабым голосом он бормотал молитву, Жанна вытирала пот с его раскаленного лба, и тогда король сделал ей знак поднести ухо к его рту и окрепшим голосом сказал:

«Меня глубоко печалит то, что я вынужден сейчас вам сказать… Теперь, когда я нахожусь в таком состоянии, я не хочу повторения скандала в Меце, я не хочу, чтобы с вами случилось то, что произошло с герцогиней де Шатору…[110] Я уже принадлежу Богу и моему народу. В этих условиях вы больше не можете здесь находиться; надо, чтобы вы завтра уехали отсюда. Соизвольте сказать д’Эгильону, что я жду его завтра в десять часов утра…»[111]

На сей раз фаворитка не выдержала и разрыдалась. Но быстро взяла себя в руки, встала и, не произнеся ни слова, подошла к двери… Но тут ее охватила слабость: впервые это не было наигранным обмороком.

Присутствовавшие в комнате дамы не успели ее подхватить, но смогли перенести Жанну в ее покои. Придя в себя, она проплакала всю оставшуюся часть ночи.

В глубине души Жанна продолжала надеяться, что король вновь призовет ее к себе, но этого не случилось. Напротив, она узнала, что он распорядился, чтобы до конца дня она уехала в замок Рюель, принадлежавший герцогу д’Эгильону. И тогда она решила незамедлительно покинуть Версальский дворец, который был свидетелем ее величия и в котором она стала никому не нужна…

А Людовик XV все еще не был соборован; в сердце умирающего короля последним проявлением угасающей жизни была еще жившая любовь к Жанне. Он внезапно испытал желание увидеть любимую в последний раз, но в ответ на его просьбу привести ее к нему вечером 7 мая его камердинер сообщил, что она уехала в Рюель.

«Ах, уже?» – пробормотал король, и по щекам его сбежали две слезы. Он также пролил две слезы, как мы помним, когда наблюдал за катафалком, увозившим останки Помпадур. Но теперь настал его черед уходить…

Однако он отдал распоряжение, которое не делает ему чести, распоряжение, ответственность за принятие которого мог бы переложить на своего преемника: он приказал, чтобы Дюбарри не разрешали жить в Рюеле, а поместили бы ее в аббатство Понт-о-Дам. Уму непостижимо! Сразу возникает мысль: действительно ли он отдал это распоряжение? Не вырвали ли его у него под угрозой оказаться в аду, угрозой весьма действенной, когда короля хотели заставить подчиниться? Аббат Моду, исповедовавший короля и не допускавший шуток с последним причастием, должен был быть знать, как его духовный сын принял это решение. Он даже потребовал публичной исповеди, которую прочел вместо короля Великий духовник монсеньор де Ларош-Эймон. У несчастного Людовика на это уже не было сил. Кроме того, он больше уже не мог появляться на людях. Как написал Андре Кастело: «Его лицо, почерневшее, вздувшееся, покрытое гнойными корками, было неузнаваемо. Лицо Любезного, над которым Жанна склонялась с любовью, было теперь лишь карнавальной маской с отблеском смолы…» Эту ужасную картину придворные видеть никак не хотели. Боясь заразиться, они плотными рядами стояли на нижних ступенях мраморной лестницы, которая вела в королевские покои, перешептываясь и рассуждая о том, сколько еще осталось жить умирающему монарху. Вид этих людей, с таким нетерпением ожидавших его кончины для того, чтобы вернуться к своим обычным делам, был одновременно жестокий и гротескный.

А пока человек, сделавший ее настоящей королевой, пребывал в агонии, графиня Дюбарри была сброшена с пьедестала. Целый взвод жандармов явился к ней, чтобы препроводить ее в застенок, указанный в письме с пометкой «читать запрещается».

О чем же думала фаворитка по дороге в аббатство Понт-о-Дам? Догадаться нетрудно: она должна была размышлять о бренности почестей и о людской неблагодарности: никто из тех, кто был ей обязан всем, нимало ей не посочувствовал. Узкая, без всяких удобств монастырская келья также не способствовала оптимизму. Хорошо, наш знакомый Жан Дюбарри, почувствовав куда ветер дует, не стал терять времени и уже успел бежать в Лозанну. И вовремя – по приказу короля он должен был быть арестован и заточен в Венсенский замок.

После двух недель страданий Людовик XV отдал Богу душу. И сразу же по галереям замка к покоям нового короля хлынула толпа придворных, горевших желанием поздравить его с восхождением на трон. На известной гравюре увековечен этот самый момент: мы видим, как Людовик XVI и Мария Антуанетта, обнявшись, льют горячие слезы радости. В это время монарх повторил несколько раз: «Господи, защити нас, мы слишком молоды, чтобы царствовать!»

Пророческая фраза, отметившая начало правления, которому суждено было закончиться трагедией… Хотя Мария Антуанетта разделяла опасения своего мужа, она была довольна судьбой, уготованной мадам Дюбарри. Мало того, юная королева полагала, что фаворитка еще легко отделалась, о чем и написала в письме матери. Но та в своем ответе проявила больше сострадания:

«Надеюсь, что вопрос о несчастной Барри (sic!) больше не будет никого волновать, – написала Мария Терезия. – Я всегда относилась к ней так, как этого требовало уважение к вашему отцу и монарху. Надеюсь, что больше не услышу ее имя, зная, что король отнесся к ней довольно снисходительно, убрав ее с мужем подальше от двора, смягчившись над ее судьбой, насколько это возможно и как этого требует простая человечность».

Месть Марии Антуанетты затронула даже бывшее окружение «создания», как она ее называла, тех, кто служил при всевластии фаворитки, начиная с герцога д’Эгильона, потерявшего свой пост. Однако и Шуазелю он не достался, поскольку Людовик XVI его не любил. А герцог де Ришелье, с его подмоченной репутацией развратника, предпочел удалиться из Версаля. Вернулся он туда только спустя шесть лет.

Жанна Дюбарри стала постепенно устраивать свою жизнь в Понт-о-Дам. Ее доброе настроение и сдержанное поведение быстро расположили к себе настоятельницу и сестер монастыря. Она прилежно посещала мессы, избегала всего, что могло быть расценено как вызов или могло напомнить ее бурное прошлое. Свидетель той поры сообщает:

«Дюбарри без забот, без тревог находит себе все развлечения, какие только может. Добрые монашки валяются у нее в ногах, а она кружит головы, обещая дать одной аббатство, другой приорат, когда она снова вернется ко двору. Самое удивительное то, что эти божьи овечки ей верят. Странное и восхитительное дело»[112].

С характерной для нее удивительной легкостью графиня надеялась на то, что фортуна снова повернется к ней лицом. Возможно, потому что с самого рождения ей невероятно везло, она прониклась абсолютной верой в свою счастливую звезду. Ее разум, ориентированный, естественно, на приятные воспоминания, не желал мириться с несчастьем. Эта беззаботность однажды очень дорого ей обошлась… А пока развитие событий вроде бы подтверждало ее правоту: после одиннадцати месяцев вынужденного пребывания в Понт-о-Дам она покинула аббатство и купила замок Сен-Врэн, который был связан с приятными воспоминаниями, поскольку раньше принадлежал ее бывшему любовнику в бытность ее Жанной Бекю. Ненависть к «созданию» улеглась, графиня получила в целости и сохранности все свои деньги и имущество, а главное, свои известные украшения, которым суждено было стать причиной ее трагической смерти… Но пока в своем новоприобретенном замке Сен-Врэн графиня не скучала. Один из ее близких друзей рассказал: