рожден». Алексей отлично знал, что Павел рожден не для малярных работ, а для конструкторского бюро. Голова у него так устроена, что он из консервных банок мог самолет соорудить, и работал он в своем конструкторском бюро на совесть, увлеченно, вот только платили там мало: сто семьдесят рэ. Про самолет — это, конечно, фигура речи, и Москвич, и Запорожец из консервных банок не соберешь, а Пашке позарез нужны были собственные колеса. И пришлось ему идти в бригаду малярничать. Пашка оптимист, он под любое дело базу желает подвести, уговорить себя, что все замечательно. «Я, — говорит, — на крыше как дома. Там внизу толкаются, ругаются, гудят, руками машут, а на крыше, как в горах, все правильно. А что работаем по четырнадцать часов в сутки, так не бесплатно и в душевной компании».

Егор за работой не любит разговаривать, разве что Пашка его расшевелит, втянет в спор. Но спорят они редко, чаще соглашаются. У Павла кисть прямо порхает, а Егор аккуратист, красит медленно, но основательно: металлической щеткой счищает старую штукатурку со стены, потом неторопливо закрашивает желтой краской большое поле. Забрызганные окна вытирает вначале сухой тряпкой, потом полирует влажной до блеска. Снизу этих сияющих, мелко решеченных окон никто не видит, но Егор не умеет плохо работать и сердится, если Пашка бросит ему: «Да хватит тебе их полировать! Как на немецкой кухне, честное слово».

Егор — физик, уже лет пять как ходит в кандидатах наук. Про работу говорить не любит, в подробности не вдается. «Горемычное у меня звание — кандидат в науку. Не ученый, нет! Малый научный сотрудник, соискатель на должность — вот и весь сказ».

— Жарко сегодня, — сказал вдруг Егор, вернее, не сказал, прокричал, и Алексей опустил кисть, ожидая продолжения. — Если этот молодой в цивильном платье придет, нам что же, Пашкино снаряжение отдавать?

— Конечно. Только он что-то не торопится. Смотри, бабка Ефимья уже помидоры к завтраку нарезала, а твоего молодого все нет.

С высоты было видно, как сторожиха накрывала на стол в тенечке под липой. Под стол были приспособлены старые козлы, на которые положили до блеска отмытую столешницу. Кормили на церковном дворе просто и вкусно. Салат подавали в большой эмалированной миске, на старом фаянсовом блюде — молодая, посыпанная укропом картошка, топленое масло в банке, к блинам — мед и очень горячий крутой чай в глиняных кружках. Приготовив все к завтраку, бабка Ефимья выходила на середину двора и звонко била в сковороду, призывая работников. Спускаться надо было немедленно, иначе нареканий не оберешься. Она уважала чужую работу, но и свою ценила. Руки мыли под рукомойником. Рядом была колонка, но мылить под струей бабка категорически запрещала — антисанитарно!

— Ну, садитесь, голубки, — приглашала она бригаду к столу и быстро крестилась за них, знала — не приучены.

Новый напарник появился в тот момент, когда Алексей и Егор кончили завтракать. Колокольчик задребезжал у церковной калитки, потом высокий мальчишеский голос крикнул: «Божьи слуги, отоприте», — и бабка Ефимья поспешила выполнять приказание.

— Наш, — уверенно сказал Егор.

— Думаешь? — для порядка переспросил Алексей.

— Молодой, точно… Ну и чело!

«Что это на него Егор взъелся, — подумал Алексей, забыв, что сам недавно ругал новичка, — чело как чело, лошадиное немного, на сто зубов — ишь, сияет! А в общем, там видно будет».

Вновь прибывший медленно шел за бабкой Ефимьей, осматриваясь с любопытством, видно, странно ему было чувствовать себя своим на церковном дворе, потом поспешил к столу, широко улыбаясь. У него было длинное умное лицо, нос с еле заметной кривинкой и выступающий подбородок придавали лицу его острое и насмешливое выражение.

— Привет, мужики. Я к вам в бригаду. Зовут Павлом, — он туго пожал протянутые руки и со знанием дела окинул церковь, мол, хороша вершина.

— Павел у нас уже есть, — сказал Егор. — Мы будем тебя звать Молодой. Ты кисть-то в руках держал?

— Держал, все я в руках держал, — весело отозвался Молодой, — каску, лестницы. Репшнуры я с собой не взял, буду на ваших «соплях» висеть. Дудкин сказал, что все есть на месте. А карабинчики свои прихватил, оно понадежнее, — он опять засмеялся, по-свойски толкнув Алексея в грудь.

То, что Молодой страховочные концы называл «соплями» да еще свои карабины принес, выдавало в нем опытного и бывалого человека, и Алексей порадовался, что все так хорошо складывается. Он оглянулся на Егора, желая найти подтверждение своим мыслям, но тот не ответил на его взгляд. Егор исподлобья внимательно изучал Молодого, казалось, он чем-то недоволен, или расстроен, или пытается вспомнить что-то и не может.

— Ты что?

— Ничего, — отмахнулся Егор, — пошли работать.

— Я две затяжки, не больше, — взмолился Алексей. — Ты ему пока все покажи, а тут и я подоспею.

— Дыми, шут с тобой, — Егор направился к церкви, Молодой направился за ним. Егор повел новичка не через боковой придел, как они обычно поднимались, а через главный храм. Там сбоку от алтаря шла лестница на хоры, а оттуда на кровлю прямо к двухъярусным световым барабанам, увенчанным луковичными главками. Ему хотелось показать Молодому внутреннее убранство церкви — все ее сусальное великолепие со свечами и узорным иконостасом. Пусть посмотрит объект изнутри, лучше работать будет.

— Куда? — просипела старуха в черном халате. — Закрыто! — но, узнав Егора, сразу стихла. — Пожалте…

На шум из-за колонны выглянула другая старуха и закивала Егору, обнажив в улыбке редкие вразнотык торчащие зубы в металлических коронках. Егор узнал ее, поклонился, даже руку к груди прижал, выказывая свое уважение.

Он видел ее всего один раз, но хорошо запомнил. Десять дней назад он приходил к старосте обсудить подробности будущей малярной работы. В храме шла служба. В честь воскресного дня или какого-то неведомого Егору церковного праздника народу было много. Сбоку от алтаря стояли певчие — несколько женщин и двое мужчин, один из них дирижировал. На лице каждого из церковного хора чудилась печать какой-то беды, или отрешенности полной, или тайной муки, и хотя одеты все были празднично, все они казались почти убогими. «Как некрасива старость, как неприглядно несчастье», — подумал он тогда и тут заметил старуху с рыжими от хны волосами. Белоснежный платочек ее съехал на затылок, один глаз был прикрыт, видно, веко плохо держалось, оно все время нежно трепетало, а другой — голубой, ясный — внимательно следил за дирижером.

Может, из-за крашеных волос, этой тщетной попытки обмануть старость, или из-за счастливого выражения лица, которое не портил даже прикрытый глаз, она одна во всем хоре выглядела здоровым, полноценным человеком. Дирижер взмахнул тихонько