– Не нашел! Да и навряд найду!

Ему было уже пятьдесят пять лет, и жизнь, строго говоря, уже миновала, прошла, осталась где-то там, за спиною, в редких воспоминаниях… И Фатима уже умерла, умерла для него! И дети, ежели живы, не помнят и не знают родителя своего!

Он плакал. Сидел не шевелясь, и слезы текли у него по лицу.

Керим нахмурил чело: «Не нада!» – сказал по-русски. Налил чару медовой браги, поднес: – На, выпей! Наша жизнь еще не прошла! – строго добавил он. И повеяло тем, давним сумасшествием битв, запахами степи и коня, далекою сказкою Кавказских гор, Крыма, голубого русского Греческого моря и моря Хвалынского.

– Заночуешь? – предлагает Керим, и Васька молча кивает головой:

– Да, заночую!

– Помнишь, я говорил тебе: моя юрта – твоя юрта? – спрашивает Керим и улыбается в полутьме, освещаемой дрожащим огоньком масляного светильника.

– Для меня честь тебя принимать! – строго говорит Керим. – Ты был хорошим сотником, добрым юзбаши! Ты был храбрый и ты берег людей, заботился о них! Я всегда вспоминаю тебя!

Василий вновь кивает благодарно и у него теплеет на сердце.

– А ты был самым храбрым воином в моей сотне, Керим! – отвечает он и не лукавит, так оно и было на деле. Потом они снова пьют, едят жаренную над огнем баранину с солью. В юрте появляются какие-то люди (у полупьяного Василия уже все плывет в глазах), слышится перебор струн, звуки курая. Ратники Керима, созванные им ради почетного гостя, поют, и Василий, вслушавшись, начинает подпевать тоже. Один из воинов пляшет по-монгольски, на корточках. Наконец Василия отводят под руки на его ложе, он валится в кошмы, засыпая почти мгновенно. И только ночью встает ради нужды, выходит крадучись из юрты. Тихо. В темноте шевелятся и топочут кони. Овцы в загоне сбились плотною неразличимою кучей, спят. Едва посвечивает вдали, за краем степного окоема, небо. Пахнет степью, горьким запахом полыни и запахом ковыля. И где-то, далекая, приглушенно звучит песня. Тягучая, длинная, чем-то незримо похожая на русские протяжные (долгие) песни, под которые так хорошо грустить! Он остоялся под темным неогляданным небом, следя темные, неотличимые от земли и травы, очерки юрт. Как же он будет вновь и опять тосковать по всему этому! По неоглядным степным окоемам, по запаху полыни, неведомому на Руси, по сумасшедшему бегу коня! И вспомнились чьи-то, кажется, восточные, сорочинские строки, что перевел ему как-то заезжий арабский купец:

Пропала юность невозвратно, владычица чудес!

О, если бы ее догнал бег летящих взапуски коней!

И эта девушка, Кевсарья, до того похожая на Фатиму, что у него сейчас вновь защемило сердце!

Он еще постоял, вздыхая и нюхая воздух. Потом полез назад, в теплое шерстяное нутро степного жилья. Отыскал свое ложе, свалился на него, натягивая курчавый зипун, уснул.

Назавтра долго прощались. Керим упрашивал наезжать гостить. Кевсарья высунула нос из-за полога, лукаво глянула на него, и это решило дело. Василий обещал непременно бывать, и сдержал слово, правда, после приезда тверичей, которых Федор Кошка велел ему встретить и попасть в дружбу к ним, что Василию удалось далеко не сразу, но удалось-таки, опять же благодаря хорошему знанию местной жизни.

Иван Михалыч, ворчливый, хмурый, в конце концов, умягчел:

– Чую, что ты хитришь, московит! – высказал. – Одначе князя Асана подсказал мне верно!

Иван Михалыч был не в отца, горячего, стремительного. Он и видом был иной: осанист, нескор, медленен, но зато упорен в решениях. И тут в Орде того ради, что приехал он судиться с родичами, допрежь того с Василием Кашинским, а ныне и с Юрием Всеволодичем Холмским, помочь знающего мужа была ему ой, как нужна!

Иван Михалыч век был неуживчив с родней. Все было у них не путем с братом, перенявшим вместе с именем Василий роковую участь кашинских князей – Василиев. Постоянные споры с Тверью, и бегал Василий от старшего брата в Москву, и чудом вырывался из братнего плена в одной рубахе, без летника, перемахнувши Тьмаку, и мирились, дружились, заключали ряд, и подступал, изгнанный братом, Василий под Кашин с татарскою ратью, и замирились-таки, а вот теперь подступило – судиться перед ханом с двоюродником Юрием. Оба приехали, и оба не встречались друг с другом. Шадибек все не принимал окончательного решения, уезжал на охоты в степь, тянул, выслушивая разноречивые уговоры своих беков, а на дворе истекало знойное лето, шел август, и было порою – ни до чего! Искупаться в Волге да залечь в высокой траве, глядя в высокое небо и следя медленный ход бело-рунных облачных отар… И князь изнывал от зноя, многажды призывал Василия, требуя указать новые ходы-выходы, новые имена, кому бы мочно было, сунув кошель русского серебра и несколько связок соболей, просить о защите в суде перед ханом.

В свободные часы Василий заезжал к Кериму, ужинал, почасту оставался ночевать. Пытался разыскать Пулада, да все не удавалось. Идигу явно что-то затевал, все его сотники были в разгоне, и Василий начинал чувствовать смутную тревогу…

Впрочем, в юрте у Керима сомнения проходили, и ему было хорошо. Как-то он высказал приятелю: «Не могу смотреть на твою Кевсарью! Все мне кажет, Фатима передо мною!»

– На Руси ты женки не найдешь! – серьезно отмолвил Керим. – На Руси ты – старый! Разве какую вдову… Женись в Орде! Русский поп обвенчает! – предложил. Только того было и сказано, и Василий даже не задумался сперва.

Меж тем проходили дни и незримое напряжение сгущалось и сгущалось. Как-то Василий не застал Керима в юрте, домашние бегали испуганно. К Василию бросились враз: «Не слыхал ли чего?» Василий ничего не слыхал, но из путанного рассказа Керимовой женки понял, что дело плохо: со степи подошел на Шадибека царевич Булат-Салтан, спешно собирают ратников и никто не ведает, где Идигу.

Споро седлая коня, Василий уже все понял. Затея принадлежала Идигу, и следовало скакать, спасать, пока не поздно, Керима, ежели он сумеет его найти!

Над торгом стоял гомон и ор. Дико ржали кони, ревели верблюды. Подскакивая, Василий чуть не слетел с седла – конь прянул вбок, дико всхрапнув. На дороге, в луже крови, лежало несколько отрубленных голов, над которыми стояло высокое жужжащее мушиное облако. Он поскакал дальше, к ханскому двору, где должен был быть Шадибек и, значит, защищающие его нукеры.

Однако пробиться туда оказалось совсем непросто. От глиняной стены отлепился стражник с обнаженной саблей в руках и, дико ощерясь, замахнулся, пробуя остановить Василия. Но Василий хорошо знал этот оскал. Не сожидая, когда набегут иные, вырвал из ножен саблю, к великому счастью захваченную с собой, и рубанул вкось. Стражник, падая, тотчас залился кровью. Со сторон бежали иные, гортанно крича, но Васька уже был далеко. Но к ханскому дворцу было не пробиться: тут теснились и свои, и чужие, где-то там, внутри, шла яростная рубка. Видимо, Шадибек сопротивлялся из последних сил, сожидая помощи от Идигу, и еще не понимая, что Идигу ему изменил, и что именно он привел из Заволжья Булат-Салтана.