Мы снова едем!

— А когда мы будем есть? — жалобно спрашиваю я.

— Есть?! — недоверчиво переспрашивает Банти.

— Да, есть, — саркастически разъясняет Патриция. — Еду, которую едят. Слыхала когда-нибудь?

— Не смей так разговаривать с матерью! — орет Джордж в зеркало заднего обзора.

Патриция съезжает вниз по сиденью, так что ее не видно в зеркало, и бормочет, передразнивая его: «Не смей так разговаривать с матерью, не смей так разговаривать с матерью…» Теперь у нее прическа в виде двух толстых занавесок, свисающих по обе стороны лица. Патриция уже открыла для себя Джоан Баэз — еще до того, как та попала в топ-десять. Я считаю, что Патриция очень продвинутая. Она много говорит о «несправедливости» и «расовых предрассудках». (Только в Америке — потому что в Йорке, к разочарованию Патриции, цветных сроду не водилось. На общей линейке, открывающей каждый учебный день в гимназии королевы Анны, все лица — мучнисто-белые. Ближайшее к расовому разнообразию, что у нас есть, — это Сюзанна Гессе, очень умная немецкая девочка, приехавшая на год учиться по обмену. Патриция постоянно загоняет ее в угол и допрашивает, не испытывает ли та дискриминации.) Конечно, я полностью поддерживаю Патрицию в крестовом походе за справедливость, но Джордж говорит, что она должна усерднее готовиться к экзаменам. Она недавно порвала с Говардом — и, видимо, из-за этого в ней открылась не исчерпанная доселе жила уныния и мрачности. Хотя, возможно, это просто новая грань ее характера.

Мы некоторое время играем в «Кто больше заметит» — кто больше заметит красных машин, кто больше заметит телефонных будок. Кто больше заметит чего попало. Где-то южнее Глазго мы съезжаем с главной дороги и останавливаемся пообедать в отеле. Обычно в автомобильных поездках мы берем с собой наскоро собранную дорожную еду и едим прямо в машине, так что обед в отеле — примета роскошной жизни. Прежде чем выйти из машины, Банти прихорашивается, — в конце концов, она собирается обедать в отеле с любовником, это весьма романтично, даже несмотря на прицеп в виде ее мужа, его жены и пяти детей. Постойте, в этом списке чего-то не хватает. Я удивленно смотрю на Патрицию:

— А куда мы дели Рэгза?

— Рэгза?

Мы обе смотрим в затылок матери: она глядится в зеркальце компактной пудреницы, так что мы видим не только затылок, но и отраженные части лица.

— Что ты сделала с Рэгзом? — хором кричим мы.

— С собакой? — Она заговорила делано небрежным голосом, это очень плохой знак. — Не беспокойтесь, я с ней разобралась.

Патриция вдруг напрягается:

— Что значит «разобралась»? Как Гитлер разобрался с евреями?

— Не говори глупостей, — говорит Банти (с презрением к дурочкам, поднимающим шум по пустякам) и рисует на лице ослепительную улыбку вавилонской блудницы.

Разговор прерывает (и окончательно добивает) Джордж, который барабанит по окну машины и велит нам поторапливаться, поскольку «у нас не весь день».

— Нет-нет, у нас именно весь день, — говорит Патриция. — У нас есть весь сегодняшний день, и весь завтрашний, и так далее до скончания времен.

— Патриция, ради бога! — Банти захлопывает пудреницу. — Шевелись, пожалуйста.

* * *

Обед лучше прикрыть завесой жалости. Я только скажу, что «Суп томатный домашний» отчаянно разил «Хайнцем», а Банти и мистер Ропер все время флиртовали, обмениваясь взглядами, от пристойных до откровенно похотливых, но, кроме меня, этого явно никто не замечал. Мы с Банти ни разу не обсуждали то, что я застала ее in flagrante с мистером Ропером в гараже. Я нахожу это вполне естественным — что она могла бы мне сказать? С Патрицией я тоже об этом не говорила — с ней в последнее время невозможно разговаривать, так что я не знаю, осведомлена ли она о супружеской измене нашей матери.

Мы снова влезаем в наш старенький «вулзли» и едем! Но это фальстарт — мы почти сразу снова останавливаемся («Он сигналит! Стой! Стой!!!»), чтобы Кеннета стошнило на обочине; он извергает неприятную розовую смесь, основу которой составляет томатный суп. Но вот наконец мы едем!

К несчастью, когда мы пересекаем внешнее кольцо Глазго, наши мозги еще не вышли из послеобеденного ступора, — вероятно, это объясняет отчасти хаотический характер нашего продвижения к внутреннему кольцу. В этом путешествии по кругам ада мы оставляем не только надежду, но и хорошие манеры.

— Я думал, он когда-то был летчиком, — с отвращением бормочет Джордж, когда Ропер включает левый поворотник, тут же выключает его, потом проделывает то же самое с правым, и в результате мы виляем, как ненормальные, по Сочихолл-стрит, словно загарпунили Моби Дика, а не просто следуем за «консулом-классик» 1963 года выпуска. — Как он умудрялся отыскать Дрезден? Он и выход из «Вулворта» не найдет.

— Ты, можно подумать, найдешь. — Банти так сильно поджимает губы, что они смыкаются, как лезвия ножниц.

Настоящий кризис наступает, когда в начале Сочихолл-стрит нас разделяет красный свет светофора и Банти в отчаянии воет: «Мы их потеряли, мы отстали!» По-моему, именно в этот момент я решаю притвориться мертвой. Я вижу, что Патриция уже давно имитирует коматозное состояние.

После Думбартона ситуация чуть улучшается, и мы следуем путем душевного спокойствия до самого Криэнлариха. Патриция развлекает нас чтением вслух отрывков из «Тристрама Шенди».[38]Банти на переднем сиденье неловко ерзает, поскольку проза восемнадцатого века представляется ей потоком непристойностей. Банти никак не может поверить, что эта книга входит в список обязательной литературы для подготовки к экзамену. Время от времени Банти оглядывается, проверяя, не хихикаем ли мы над чем-нибудь неприличным. Наскальная живопись с изображением гениталий на заднем стекле почему-то ускользает от ее внимания. Патриция, кажется, одержима некоторыми аспектами человеческой биологии.

За окнами пролетает Криэнларих, расплывчатый от дождя, и через несколько миль мы обнаруживаем, что свернули направо, а должны были — налево. («Что он делает? Он поворачивает, он поворачивает!!!»)

Где Шотландия? И что есть Шотландия? Она — дождь, застывший в форме домов и холмов? Она — туман, из которого изваяны придорожные кафе с названиями вроде «Кухня крофтера»? («Кристина, не давай этого малышу, его стошнит. Ну вот, что я тебе говорила?») Кто знает? Место, куда мы едем, называется как-то вроде Ох-на-кок-а-лики. Роперов и моих родителей прельстила брошюра «Отдых на шотландской ферме» — им представляется пиршество из горячих шотландских лепешек, жаренных на рашпере пышек, с которых капает желтое топленое масло, и густой овсянки, утопленной в густейших сливках только что из-под коровы.

Я едва забылась беспокойным сном на неудобном костлявом плече Патриции, как мы опять со скрежетом останавливаемся. («Зачем он теперь остановился?»)