Посол тем временем тоже съездил домой, где встретился с Риббентропом (запись их беседы неизвестна) и с Астаховым. «Шуленбург принялся настойчиво убеждать меня в том, – писал поверенный, – что обстановка для улучшения отношений созрела и дипломаты обеих стран должны содействовать успеху начавшегося процесса». Выслушав монолог «главноуговаривающего», Астахов со всей определенностью сказал, что «инициатива к улучшению должна исходить от Германии», хотя и сослался на то, что это его личное мнение, а не указания из Москвы.

14 июня Астахов побывал в гостях у своего болгарского коллеги Драганова и, как всегда, подробно записал беседу. Хозяин жаловался на антиболгарскую политику Румынии и Греции и вопрошал: «Кто поможет Болгарии осуществить ее справедливые стремления – СССР или Германия? Этим определится дальнейшая позиция Болгарии. Особенно резко настроен он против Англии, доказывая и мне нецелесообразность соглашения СССР с Англией с точки зрения наших интересов. По его мнению, Германия непременно начнет войну, едва только союз между СССР и Англией будет заключен. Гитлер не станет ждать, пока «политика окружения» получит еще более конкретное воплощение в виде совместной работы штабов, содействия в вооружении и т.п.». «Вы сможете с немцами договориться, – успокаивал и как будто даже уговаривал Драганов, – они охотно пойдут здесь на самый широкий обмен мнениями (намек на возможность договориться о разделе «сфер влияния»)». В заключение Астахов отметил, что «на этот раз посланник был значительно более откровенным и упорным апологетом прогерманской линии, чем раньше». В общем, рутинный дипломатический визит с целью выяснить обстановку у представителя «третьей страны».

Однако, читая запись другой беседы с Драгановым, сделанную на следующий день директором политического департамента МИД Германии Верманом, есть от чего прийти в изумление. Посланник под большим секретом рассказал о встрече с Астаховым, «с которым он отнюдь не близок», но «который пришел вчера без всякой видимой причины и просидел два часа». Драганов оговорился, что не может судить, излагал Астахов собственные взгляды или делал это по поручению правительства, но слова поверенного в его пересказе выглядят следующим образом. Перед Советским Союзом три возможных пути: заключить пакт с Великобританией и Францией; продолжать затягивать переговоры с ними; пойти на сближение с Германией. Причем «Советскому Союзу более всего симпатичен последний вариант, который не требует идеологических мотивировок ». «Если Германия заявит, что она не нападет на Советский Союз, или заключит с ним пакт о ненападении, Советский Союз, вероятно, уклонится от договора с Великобританией». Такова главная мысль Астахова в изложении Драганова.

В записи поверенного ничего подобного нет. Мы сталкиваемся с этим не первый раз, так что удивляться подобным «нестыковкам» не приходится. Но снова возникает вопрос: кому же верить? Молотов предписывал Астахову «спокойствие, только спокойствие». Астахов трудился, не покладая рук, ради заключения пакта, понимая его необходимость для своей страны и вряд ли рассчитывая на какие-то лавры для себя лично (знал бы он, чем «лично» для него все это обернется!). Поэтому он вполне мог обратиться к Драганову с подобным предложением в порядке «обмена мнениями» (попросту говоря, зондажа), прекрасно понимая, что тот немедленно все передаст германской стороне. В случае нежелательного развития событий от сказанного можно было легко откреститься. С другой стороны, не склонный к авантюрам Драганов вряд ли мог все это придумать. Так или иначе, слова болгарского посланника дошли до кого надо. Встречаясь 16 июня с Осима и Сиратори, Риббентроп снова напомнил им, что если Токио не примет его предложений сейчас, Германия заключит пакт о ненападении с СССР. Комментаторы «Документов внешней политики Германии» напрямую связывают это с информацией, полученной от Драганова.

По возвращении в Москву, Шуленбург 28 июня встретился с Молотовым, сообщив ему, что «германское правительство желает не только нормализации, но и улучшения своих отношений с СССР. Он добавил, что это заявление, сделанное им по поручению Риббентропа, получило одобрение Гитлера», и повторил это же Потемкину 1 июля. Отправляя запись беседы в Берлин, Шуленбург, как всегда, отметил «дружественное расположение» и «удовлетворение» Молотова.

В разговоре Шуленбурга с Потемкиным стоит обратить внимание на один любопытный эпизод. В ответ на «авансы» германских дипломатов относительно готовности Берлина к улучшению отношений советские представители всегда напоминали им о существовании Антикоминтерновского пакта и об участии в нем Японии, с которой в то время шла «необъявленная война» на Халхин-Голе. «В дальнейшей беседе Шуленбург по собственной инициативе вернулся к своему последнему разговору с т. Молотовым . По словам посла, он кое-чего не досказал т. Молотову о том тройственном соглашении Германия-Италия-Япония, в котором т. Молотов видит проявление антисоветского курса внешней политики Германии. Об этом договоре Шуленбургу несколько раз пришлось говорить с фон Риббентропом при своем последнем посещении Берлина. Фон Риббентроп вполне определенно заявлял послу, что указанный договор никогда не был направлен против СССР как государства. Он предусматривал лишь организацию своего рода идеологического фронта для борьбы с интернациональным течением, в котором три правительства усматривали опасность для существующего социального и политического строя. С течением времени и в соответствии с меняющейся обстановкой тройственный договор отошел от своей первоначальной базы: в настоящее время он приобрел ясно выраженный антианглийский характер. Об этом фон Риббентроп говорил с Шуленбургом вполне откровенно. Посол хотел бы обратить на это и наше внимание». Совершенно очевидно, что это разъяснение было дано по прямому указанию шефа.

В середине июня один из советников Риббентропа Клейст сказал «германскому журналисту» (на деле – советскому разведчику, хотя Клейст думал, что информация пойдет в Лондон), что «в течение последних недель Гитлер обстоятельно занимался Советским Союзом и заявил Риббентропу, что после решения польского вопроса необходимо инсценировать в германо-русских отношениях новый рапалльский этап и что необходимо будет с Москвой проводить определенное время политику равновесия и экономического сотрудничества».[270] Молотов, наверняка уже ознакомившийся с этим сообщением, как всегда, подтвердил, что «Советский Союз стоял и стоит за улучшение отношений со всеми странами, в том числе и с Германией» [Еще 4 августа 1933 г. (!) Молотов говорил Дирксену: «Советское правительство руководствуется основным принципом – сохранения и укрепления дружественных отношений со всеми странами. Этот принцип применялся Советским правительством в отношении Германии прежде, он и теперь остается в силе».], и спросил посла, как тот «представляет себе возможности улучшения отношений между Германией и СССР». Никакого конкретного ответа посол не дал, кроме того, что «Стальной пакт», о котором напомнил Молотов, направлен не против СССР, а против Великобритании.

Гитлер, видимо, рассчитывал на скорый ответ и ждал, что Сталин радостно включится в реанимацию «духа Рапалло». В Москве видели и заинтересованность германской стороны, и ее нежелание идти на существенные компромиссы, а потому предпочитали выжидать. 29 июня фюрер взял да и решил «заморозить» переговоры – чтобы партнеры, как говорится, не расслаблялись. В меморандуме постоянного уполномоченного МИД при Гитлере Хевеля говорится: «В связи с телеграммой графа Шуленбурга относительно беседы между Хильгером и Микояном Фюрер решил следующее: «Русские должны быть информированы о том, что из их позиции мы сделали вывод, что они ставят вопрос о продолжении будущих переговоров в зависимость от принятия нами основ наших с ними экономических обсуждений в том их виде, как они были сформулированы в январе . Поскольку эта основа для нас является неприемлемой, мы в настоящее время не заинтересованы в возобновлении экономических переговоров с Россией. Фюрер согласен с тем, чтобы этот ответ был задержан на несколько дней». Однако в посланной на следующий день телеграмме Вайцзеккера Шуленбургу было велено всего лишь «не проявлять дальнейшей инициативы, а ожидать инструкций». Поэтому посол не сказал Потемкину ничего определенного, а просто затаился на время.