— Ма-ма!

Что испытывает женщина, когда слышит от своего ребенка первое слово «мама»? Гордость, облегчение от того, что пройден этап бессловесности, радость от осознания, что рядом подрастает человек, который со временем станет равен своим родителям, а потом пойдет дальше них? Все это почувствовала Аня Любимова. Но вдобавок к этому еще и грусть, что Димочке, вслед за этим первым, самым важным и нужным для ребенка словом, никогда не удастся сказать второе самое важное и нужное слово: «папа». А если и удастся когда-нибудь, то слово это будет обращено не к родному его отцу…

Еще совсем недавно грусть захватила бы Аню целиком, безраздельно властвовала бы над нею целую неделю. А теперь… Все-таки Аня изменилась! Мысль о том, что у Димы никогда не будет родного отца, осталась трогательной, но мимолетной: отдавая дань покойному мужу, вдова не испытывала потребности погружаться в перманентный трагизм. Как бы то ни было, жизнь продолжается. И может быть (не сейчас, разумеется, и не в будущем году, и вряд ли через два года), когда-нибудь (никто не знает, какие сюрпризы преподнесет судьба) Аня еще встретит мужчину, который полюбит ее и ее ребенка. Будет ли она любить этого незнакомого мужчину так, как Пашу? Вряд ли: второго Паши на свете нет. Но может быть, она сумеет любить его как-нибудь по-другому, если не так же сильно. Она еще сумеет быть счастливой. И они будут счастливы, все втроем…

Одно Аня знает точно: как бы ни сложилась жизнь, вдова Любимова обязательно расскажет подросшему сыну о его покойном отце. Дмитрий будет гордиться Павлом Любимовым, который не был случайно убит неизвестно откуда взявшимся кавказцем, а отдал жизнь, защищая людей от запрещенных стимуляторов, калечащих здоровье. Он вступил в схватку с организованной преступностью — и пусть не одолел ее, но погиб как герой. Факты доказаны и удостоверены.

Ради одного этого стоило платить деньги адвокату. Ради одного этого стоило воевать со следователем, который пытался списать гибель Павла Любимова на межнациональную рознь. Аня ничуть не жалеет о потраченных деньгах и благодарна людям, которые проделали тяжелую, рискованную работу, чтобы разоблачить убийц ее покойного мужа.

— Не нужно, Маша, спасибо, — принялся отнекиваться Гордеев, когда приходящая медсестра, поставив самодельный торт в духовку, достала из целлофановой синей сумочки аппарат для измерения давления.

— Нет, нужно, Юрий Петрович! — Маша осталась непреклонной. — Имейте в виду, я все-таки не домохозяйка, а медработник и выполняю свои обязанности. Если снова выдадите двести двадцать на сто — так и знайте, не получите никаких вечеринок!

Гордеев подчинился, скрывая улыбку: на практике Маша проявляла себя не настолько грозной, как на словах. Кроме того, кулинария была ее слабостью, и она не меньше Гордеева ждала гостей, которые смогут оценить выпечку, приготовленную ее полными, но красивой формы белыми руками. Да, Маша — настоящее сокровище! Все в ее власти: и укол умеет сделать так, что не почувствуешь, и обед приготовить так, что пальчики оближешь. Выписывая едва выведенного из отравления психотропными средствами Гордеева, который уже переносить не мог чужих стен и неудержимо стремился домой, врачи института Склифосовского сказали: «Только учтите, вы не меньше месяца должны находиться под постоянным наблюдением. Можем порекомендовать отличную сиделку…» От оскорбительного слова «сиделка» восстала мужская гордость Юрия Петровича: «Какая еще, к черту лысому, сиделка? Я что вам, калека или немощный старичок?» Но находившиеся при нем Турецкий и Слава Грязнов дружно взревели, чтоб Юрка не выдрючивался, а сколько надо, столько и лечился… Одним словом, от сиделки отвертеться не удалось. И, откровенно говоря, сейчас Юрий Петрович этому радуется: Маша стала необходимой в доме. Он даже задумывается на тему того, что раньше был дураком: подбирал себе временных подруг по принципу внешности. А надо было по-хозяйски подобрать так, чтобы не временную, а постоянную. Чтобы добрую, и небрезгливую, и готовить чтобы умела, и поговорить было о чем: Маша, вопреки профессии и простоватому толстоносому лицу, отличалась начитанностью, а жизненного опыта у нее хватило бы на четверых. Ей-же-ей, почему бы Гордееву не сделать предложение руки и сердца какой-нибудь Маше… Да зачем же «какой-нибудь», когда вот она, самая что ни на есть натуральная Маша, перед ним? Однако здесь Гордеев с предложением запоздал: высокопрофессиональная частная сиделка успела до встречи с ним стать и женой, и матерью, и бабушкой. Увести ее от мужа? Сейчас, когда нет других дел, можно было бы попробовать, но, кажется, никаких шансов: баба — кремень! К тому же Гордеев подозревал в глубине души, что эти непривычные для него воззрения на женщину, так же как и потребность в заботе, есть следствие болезни, не более того. Вот вернется он к прежнему активному образу жизни — возвратятся временно оставленные холостяцкие привычки. Горбатого могила исправит, а таких горбатых в смысле холостячества, как адвокат Юрий Петрович Гордеев, свет не видывал!

Манжета, стискивавшая плечо, сдулась с тихим свистом. Разгладилась сосредоточенная вертикальная морщинка на Машином лбу.

— Ну как там поживает давление? Примут меня в космонавты? — спросил Гордеев, маскируя юмором тревогу.

— С космосом, Юрий Петрович, придется маленько обождать, — разрумяненно улыбнулась Маша, — но сегодняшний вечер, думаю, вынесете. Только вы, пожалуйста, от алкоголя воздержитесь. Не то после второго рождения, чего доброго, придется праздновать еще и третье. Это я вам, как медработник, ответственно говорю.

— Не волнуйся, Маша, — торжественно, как пионер на линейке, пообещал Гордеев, — никакого алкоголя. Мы же договорились. Гости клялись и божились, что никакого алкоголя не будет.

Идею отпраздновать второе рождение Юрки Гордеева, вернувшегося буквально с того света, подал Слава Грязнов, а прочие гордеевские друзья с восторгом ее подхватили: они обожали и Юрия Петровича, и внеочередные праздники. Тут же наметили дату… Правда, для полной уверенности в том, что второе рождение состоялось, не мешало бы выждать тот самый месяц, назначенный врачами для полной реабилитации пациента. Но, увы, служебная необходимость настойчиво призывала в скором времени Турецкого в Чехию, пребывание в которой грозило затянуться на неопределенный срок, а что за праздник без Сан Борисыча? Поэтому радостное событие решили поторопить, чтобы успеть до отъезда. Конечно, при условии, что с не вполне еще здоровым Гордеевым станут обращаться нежно, как с оранжерейным цветочком. Никаких волнений, никаких возлияний, никаких засиживаний до утра. Ни-ни-ни!

Когда салаты и мелко нарезанные ломтики хлеба и колбасы красиво распределились на тарелках на белой скатерти, а торт из духовки начал испускать сдобный аромат, свидетельствуя о близкой готовности, по квартире пронеслась трель звонка. Первым из гостей в комнату, где полулежал Юрий Петрович, вломился Семен Семенович Моисеев. Невзирая на возраст и давнюю, еще с войны, хромоту, советник юстиции передвигался стремительно, как старинный, но красивый корабль, несущийся по бурным волнам на всех парусах. В одной руке он сжимал полузадушенный целлофаном букет белых гвоздичек, в другой — пузатую бутылку восхитительного армянского бренди «Ани».