За похоронной повозкой горделиво вышагивал одетый в черное, словно поп, зазывала Константин Форхенборн. В своем черном плаще он резко отличался от остальных циркачей, провожавших канатоходца в пестрой шутовской одежде: жонглер Бенжамино был в зеленых шароварах, его обнаженный торс обвивали золотые ленты; польская женщина-змея Ядвига облачилась в тонкое шелковое платье, тесно облегавшее ее тело; горбатый знахарь был в огненно-красной накидке и такого же цвета головном уборе, а королева карликов четырех футов роста надела то самое тончайшее прозрачное платье, в котором выставляла себя напоказ во время представления.

За ними следовал запряженный двумя лошадьми, раскрашенный в синий и красный цвета цирковой фургончик с надписью «ВЕЛИКИЙ РУДОЛЬФО» с обеих сторон, за которым гурьбой топали возничие, хриплыми глотками оравшие старую цирковую песню: «Мы странствуем, мы странствуем по разным городам…»

Когда овации горожан начали стихать, кто-то выкрикнул из толпы:

— Мы хотим видеть Великого Рудольфо на канате!

Ликование вспыхнуло с новой силой, еще громче, чем раньше, и каноники, с достоинством замыкавшие процессию, начали беспокойно озираться по сторонам, опасаясь, что народ может взять штурмом процессию и убежать с гробом канатоходца.

Большинство горожан впервые видели мрачно поглядывающего вокруг старика, облаченного в дымчато-серую меховую накидку, которого несли в паланкине восемь слуг в ливреях. Это был кардинал папской курии Джустиниани; время от времени он высовывал правую руку в перчатке и осенял толпу крестным знамением, на которое, впрочем, мало кто обращал внимания.

Альбрехт Бранденбургский и его личный секретарь Иоахим Кирхнер имели все основания подняться на галерею восточных хоров, которыми заканчивался продольный неф собора. Оттуда, из укрепленного колоннами прохода, на высоте, залитой воздухом и светом, открывался лучший вид на Либфрауэнплац и на то место, где погиб Рудольфо.

Когда Куенрат с повозкой поравнялся с этим местом, он на мгновение остановился и опустил взгляд на землю. Потом посмотрел вверх, на правую из двух круглых башен у восточных хоров, и погрозил небу кулаком. Затем продолжил свой путь.

— Что это значит? — поинтересовался князь-епископ у секретаря, не отрывая глаз от траурной процессии. Ибо вслед за папским посланником и его эскортом шли почетные гости и сановники, которых скорее можно было бы ожидать на погребении короля, чем канатоходца.

— Грозить сжатым кулаком в сторону соборной башни? — задумчиво уточнил Кирхнер. — Я бы сказал, это была угроза. Возможно, он знает, кто убил Рудольфо!

Альбрехт Бранденбургский растерянно взглянул на секретаря:

— Ты это о чем? Ну говори уже!

— Ни о чем, ваша курфюрстшеская милость! Но тот факт, что циркач живет вне законов, ведь не означает, что нельзя пытаться найти его убийцу. Или я не прав?

Князь-епископ задумался.

— Посланник богача Фуггера! — неожиданно воскликнул он и возбужденно показал вниз. И в самом деле, Маттеус Шварц примкнул вслед за майнцским бургомистром и его советниками к похоронной процессии, как всегда, щегольски одетый, с наброшенной голубой бархатной накидкой.

— Это заговор! — разволновался Альбрехт Бранденбургский. — Настоящий заговор, вот что это такое! Уверен, что, когда я отправлюсь в свой последний путь, на моих проводах не будет и половины столь именитых гостей.

— Не говорите так, ваша курфюрстшеская милость, — попытался успокоить Кирхнер кардинала. — Ваше время еще не пришло. И если это доставит вам радость, последние почести вам окажет гораздо больше людей. — Кирхнер вдруг умолк.

Он взглянул сбоку на князя-епископа, чтобы понять, узнаёт ли тот благородных мужчин, двумя рядами по четверо проходивших как раз под ними.

— Ведь это же… — промямлил Альбрехт, — это же…

— Эразм Роттердамский.

— А бородатый рядом с ним?

— К сожалению, этого я не знаю. А вот тот, который дальше, кажется мне знакомым.

— Это Николай Коперник, астроном, выступающий на прусских ландтагах как депутат от Вармии. Я его знаю, — заметил курфюрст с гордостью, смешанной с презрением. — И если не ошибаюсь, то мужчина с редкими волосами и с папским жеманством возле него — фаворит клана Медичи, Никколо Макиавелли. Кирхнер, ущипни меня за бок…

— Господа во втором ряду — это Агриппа из Неттесгейма, исцелитель-чудотворец Парацельс, прорицатель Нострадамус, а четвертого вы наверняка знаете лучше, чем я!

— Грюневальд, художник Матиас Грюневальд, нищий, которого я десять лет вскармливал на своей груди, которому заказал три алтарные иконы для Майнцского собора и который втерся ко мне в доверие, вызвавшись написать мой портрет выше человеческого роста в образе святого Эразма, избавляющего от болей в животе. Я все же выслал его из города, а он снова здесь! Грюневальд должен еще сегодня покинуть город. Скажи ему об этом. Я не желаю его больше никогда видеть!

Приват-секретарь внимательно посмотрел на кардинала.

— А что, если художник Грюневальд — один из Девяти Незримых?

— Этот-то?

— Вспомните о канатоходце, ваша курфюрстшеская милость! От циркача этого еще меньше можно было ожидать.

— Спокойно, Кирхнер, спокойно! Пока еще нет никаких доказательств для твоих утверждений. Может, мы себе бог знает что напридумывали, а досточтимые господа там внизу собрались на научный симпозиум и дискутируют о траектории светил или о том, что Земля не диск, не шар, а миска.

Секретарь поморщился:

— И досточтимые господа не нашли более интересного занятия, кроме как принять участие в похоронной процессии какого-то канатоходца?

— Тут ты абсолютно прав, — согласился Альбрехт. — Единственный, кто мог бы пролить нам свет, — это жена канатоходца, а она, по-видимому, ночью растворилась в воздухе.

— В это я готов поверить, — вздохнул секретарь. — Я опросил всех привратников, не покидала ли город хотя бы одна женщина, но в ответ мне лишь мотали головой или пожимали плечами.

— Но циркачи, они-то должны знать, куда подевалась эта Магдалена! — Стоя под прикрытием колонны в проходе, князь-епископ внимательно наблюдал за происходящим внизу. Неожиданно оттуда донеслись свист, неодобрительные крики и грязные ругательства. Испугавшись, что толпа обнаружила его на восточных хорах собора, Альбрехт отпрянул и испуганно уставился на Кирхнера.

Тот показал вниз, на доминиканцев-инквизиторов, примкнувших к траурной процессии. Они были в черно-белом одеянии и фиолетовых перчатках, что являлось символом их карающей власти. И хотя они время от времени предоставляли народу их излюбленные зрелища, сжигая мужчин и женщин на кострах, их крайне не любили.

— Циркачей надо допросить, пригрозив инквизицией, и выяснить место пребывания жены канатоходца, — прошипел курфюрст, — тогда уж они выдадут всю правду. Точно тебе говорю, Кирхнер, эта баба всех нас дурачит. По красноречию Магдалена не уступает соборному проповеднику. По-видимому, она знает латынь и демонстрирует чувство собственного достоинства, поэтому способна запугать даже такого стойкого мужчину, как я. Если бы не ее серебристый голосок, шелковистая кожа и груди, как у куртизанки империи, сводившей с ума вселенский собор в Констанце, можно было бы подумать, что это дьявол в женском обличии.