На лице Кирхнера был написан ужас, однако по своему обыкновению он покорно кивнул.

— Если позволите спросить, — обстоятельно начал он, — откуда вам вообще известно о Девяти Незримых? Я имею в виду то, что следует уже из названия, — они ведь невидимы, значит, их нельзя увидеть… Откуда же известно, что они вообще существуют?..

Князь-епископ сделал вид, что негодует.

— Кирхнер, какой же ты трусливый! Существует много чего, что нельзя увидеть. Воздух, которым ты дышишь, ты ведь не видишь, однако же не сомневаешься, что он есть.

— В этом, безусловно, есть своя логика. Однако удалось ли доказать принадлежность хотя бы одного Незримого к досточтимому кругу? Признался ли хотя бы один из Незримых в этом?

Альбрехт Бранденбургский отрицательно покачал головой:

— Сие мне неизвестно. Но некоторые оставили подтверждения, не допускающие сомнений в их причастности к тайным познаниям. Граф Альберт фон Больштедт[9], величайший ученый нашего тысячелетия, обладал такими знаниями, что был почтительно именован Альбертусом Магнусом. Ни один человек на этой земле не в состоянии за одну жизнь освоить такой объем знаний, пусть даже ему было отпущено восемьдесят лет. Откуда этот граф из швабской провинции черпал свои знания о египетских, арабских и еврейских науках, которым не обучали ни в одном европейском университете или монастырской школе? Этому есть лишь одно объяснение: Великий Альбертус имел доступ к тайным источникам знаний.

Иоахим Кирхнер растерянно смотрел вниз, где тем временем простой народ присоединялся к погребальной процессии. После долгих раздумий он заметил:

— Большого богатства Альбертусу его ученость не принесла.

— Кирхнер! — Словно желая призвать своего секретаря к порядку, князь-епископ возразил: — Граф был доминиканцем, таким же, как эти три изуродованные тонзурами, жалкие фигуры в дешевых сандалиях, только что прошмыгнувшие мимо нас. Все-таки Альбертус стал епископом Регенсбургским. Правда, долго не выдержал, как-никак он был ученым.

— А они непременно должны быть бедными? — перебил его Кирхнер.

Альбрехт пожал плечами:

— Пожалуй, что так. Хотя науками можно заработать гораздо больше денег, чем церковными индульгенциями. Надо лишь правильно пускать их в ход. Но прежде всего научные секреты надо знать! К примеру, те, что держат под спудом Девять Незримых. Ведь это смертный грех, когда девять человек на нашей земле хотят возвыситься над остальным человечеством и имеют наглость приравнивать себя к Богу, пряча для себя тайные знания, которые могли бы помочь побороть нищету и убожество христиан.

«А в первую очередь нищету и убожество князя-епископа Майнца», — вертелось на языке у Кирхнера, но он промолчал.

— Тут дело нечисто, — горячился Альбрехт Бранденбургский, — если среди Девяти Незримых не найдется хотя бы один, готовый продать свои секреты. Честное слово, Кирхнер, я бы заложил Майнцский собор!

— Ваша курфюрстшеская милость! — не мог не возмутиться Кирхнер, человек благочестивый и набожный. Насколько он был искренен, никому не дано было угадать.

— В ватиканских кругах, — продолжал кардинал, — рассказывают о Папе Римском Александре, который якобы все свои титулы, кардинальский и даже папский престол приобрел благодаря симонии, то есть подкупу. Таким уж богатым аристократический род Борджиа тоже не был, чтобы все это приобретать на собственные деньги. Но откуда ж взялось его неожиданное богатство? До сих пор отсутствует последнее доказательство, хотя некоторые утверждают, и небезосновательно, что хитрый, коварный и развратный Александр VI с помощью пыток выведал у одного из Девяти Незримых его тайну.

— Бедный, несчастный Савонарола! — воскликнул Кирхнер и устремил свой взгляд к небу.

— Да, Савонарола, доминиканец из Феррары! Но откуда ты-то знаешь…

— Ах, ваша курфюрстшеская милость, и у меня есть уши, дабы слышать. Да и молва, что Папа Александр пытал Савонаролу, чтобы вызнать у него секреты, не нова. Хотя Савонарола и отрекся от своих слов, он кончил на костре…

—.. а все бумаги допросов, — перебил Альбрехт своего секретаря, — были сфальсифицированы. Скажи мне на милость, Кирхнер, почему?

— Быть может, проповедник покаяния, когда его пытали раскаленным железом, выдал секретный рецепт изготовления золота? Это бы объяснило неожиданное богатство Папы из рода Борджиа.

Альбрехт Бранденбургский скрестил руки на груди и кивнул с многозначительной улыбкой.

Внизу, на Либфрауэнплац, стало гораздо менее людно.

— Вы действительно не хотите примкнуть к траурной процессии Великого Рудольфо? — неуверенно поинтересовался Кирхнер.

— Это звучит почти как упрек, — назидательно произнес кардинал. — Что у меня общего с шутом? Пусть даже этот Рудольфо был одним из Девяти Незримых, он уже не выдаст мне свой секрет.

Чем больше времени проходило со дня смерти Великого Рудольфо, тем с большим недоверием относилась Магдалена к своей любовной истории. Ей было трудно поверить, что она была для Рудольфо чем-то иным, чем просто приключением. Послушница, удравшая из монастыря, совершенно неискушенная в отношениях с мужчинами, она была слишком доверчива, когда он впервые шепнул ей волнующие слова: «Я тебя люблю».

Действительно ли Рудольфо так безоговорочно любил ее, как клялся? Или она всего лишь была одним из множества цирковых увлечений канатоходца, как поговаривали о нем? Естественно, она наслаждалась временем, проведенным с Рудольфо, как только может наслаждаться непорочная дева, впервые отдавшаяся мужчине. Но было ли это упоение тем, что называют любовью?

Шли недели, и Магдалена постепенно стала пренебрегать своей внешностью. Ее роскошные платья оставались висеть на вешалке, а она предпочитала ходить в своем старом изношенном платье, в котором когда-то убежала из монастыря.

Однажды Магдалена сделала неожиданное открытие. Сначала она не придала этому значения, но чем дольше она размышляла о своих чувствах к Рудольфо, тем больший вес находка приобретала в ее глазах. В подпушке своего старого длинного платья она нащупала нечто длиною с палец, причем именно в том месте, где когда-то ей попалась вшитая золотая монета, так выручившая ее и циркачей в тяжелые времена.

Магдалена могла поклясться, что раньше этого предмета в ее юбках не было: это был бесформенный корень в виде человеческой фигуры, некий коричневый гомункул явно женского пола, грудь которого была перевязана ниткой, а руки и ноги обернуты длинными рыжими волосами. Чем дольше она разглядывала крошечную фигуру, источавшую сладковатый запах, тем больше узнавала в ней себя.