и раненых, московские власти осознали, что трагедии не являются чем-то единичным и редким. В 1989 году для координации действий в подобных случаях постановлением Совмина была учреждена комиссия по чрезвычайным ситуациям, ставшая впоследствии Министерством по чрезвычайным ситуациям Российской Федерации[597]. Вскоре после начала своей работы комиссия провела подробный опрос всех советских республик на предмет информации о самых насущных проблемах. Ответы были вполне предсказуемы: среднеазиатские республики более всего переживали по поводу землетрясений, а западные – по поводу радиации и будущего прочих местных АЭС. В Узбекистане землетрясения потенциально могли нанести «огромный ущерб» гражданской и промышленной инфраструктуре. В категорию «технических проблем» он отнес повышение строительных норм в целях обеспечения безопасности и изучение влияния сейсмической активности на крупные водохранилища. Динамика выглядела во многом положительной, демонстрируя серьезный прогресс в противодействии катастрофам в крупных городах (сравнивая с ташкентским землетрясением 1966 года), а также повышение сейсмостойкости столичного метрополитена[598]. В Казахстане землетрясения, обвалы и оползни дополнялись многочисленными несчастными случаями на производстве[599]. А в Белоруссии, помимо уже привычной радиационной, приходилось считаться также с опасностями крушения поездов и аварий на химических заводах или газопроводах[600].

Запоздалое решение об учреждении такой комиссии указывало на то, что компартия в конце концов расписалась в недостаточности своих прежних усилий в борьбе с бедствиями. В Советском Союзе уже существовала система гражданской обороны (ГО), в задачи которой входили мероприятия по подготовке гражданского населения к чрезвычайным ситуациям вроде авиаудара с применением оружия массового поражения [Алтунин 1985]. Специфическая роль гражданской обороны была не совсем очевидна, хотя фактически система работала с разными министерствами, скажем с Министерством обороны[601], и была полезна во время стихийных бедствий – лесные пожары, наводнения и землетрясения считались ее поднадзорной сферой [Алтунин 1978]. Вместе с тем создание новой комиссии по чрезвычайным ситуациям явно означало, что одной лишь гражданской обороны недостаточно, а также что в ситуациях повышенной опасности партийное руководство нуждалось в более гибкой системе управления. Министерство по чрезвычайным ситуациям не заменяло собой гражданскую оборону, но обеспечивало оперативную координацию и централизацию осуществляемых мероприятий. Проще говоря, если в Ташкенте сразу после землетрясения действия координировались временной чрезвычайной комиссией (ВЧК) под руководством И. Т. Новикова, то МЧС как раз было призвано устранить подобную стихийность в реакции на стихийное бедствие. Шансов проявить себя комиссии практически не представилось, поскольку на горизонте уже маячил распад Советского Союза, но ее российский аналог сыграл весьма существенную, хотя также и сильно критикуемую роль во время пожаров в Подмосковье летом 2010 года.

Желая добиться того, чтобы его реакция была не столь бессистемной, Советское государство пыталось в упорядоченную бюрократическую структуру встроить природный феномен, по самой сути своей такому порядку чуждый. Решение было призвано сократить элемент случайности в жизни граждан, накладывая ограничения на спонтанные действия. Внешне это подразумевало полный контроль над событиями, происходящими как в физическом пространстве, так и во времени. Таким образом, Комиссия по чрезвычайным ситуациям была уполномочена ускорять или замедлять ход событий в зависимости от обстоятельств. Но, несмотря на чаяния государства распоряжаться временем, Чернобыль обернулся новыми проблемами, поскольку время там зачастую измерялось вовсе не привычными часами.

Время всегда играло важную роль в восприятии несчастных случаев и катастроф. В Ашхабаде большое значение имели часы, фиксировавшие точное время землетрясения, но время выживших оказалось тогда подавлено, и лишь полвека спустя перестройка позволила их воспоминаниям всплыть на поверхность. Ташкентское время 5:23 утра стало знаковой отметкой, запечатленной на снимках часов и переходившей много лет из отчета в отчет. «Пять двадцать три» – неуклюжее числительное, обернувшееся страшным существительным, – было не просто физической отметкой, связанной со временем на человеческих часах, но также и символом, знаменующим рождение нового города. Так и в Чернобыле время было – и остается по сей день – не менее важным. «Союз Чернобыль Украины» разместил у себя на сайте (сейчас уже не работающем) часы, указывающие время взрыва с точностью до секунды, в которую он произошел, – 1:23:42. Но время – не просто нечто поддающееся измерению, а скорее серия взаимосвязей.

Сторонники Begriffsgeschichte (истории понятий) призывают историков рассматривать описательные термины в широком социальном, культурном и временном контексте. Географическое наименование вроде «Ташкента» является не просто указанием на некое географическое пространство или удобным сокращением для обозначения конкретной территории в Средней Азии, но и хранителем культурных образов для тех, кто к нему обращается. Чернобыль быстро сделался «символом, превосходящим случившееся в Чернобыле» [Dupuy 2006: 21]. И если название города может вобрать в себя все типы связанных с ним образов, то оно также может содержать и восприятие времени. И в этом отношении слова «Ташкент» и «Чернобыль» вбирали время совершенно по-разному. После землетрясения слово «Ташкент» стало ассоциироваться с возрождением и ожидаемым воскресением, но измерение времени радикально не изменилось. Город последовательно продвигался вперед, а уличные и наручные часы лишь отмечали ход его восстановления. Ташкентское время нетрудно было изобразить при помощи часов с остановившимися после толчка стрелками. В Чернобыле все было совершенно иначе.

Чернобыль олицетворял иное время – более призрачное, измерить которое было нелегко. Радиоактивные элементы должны были храниться на протяжении нескольких поколений, а некоторые изотопы – даже миллионов лет. Сам ход времени, привычно отмечаемый временами года и ритуалами человеческой жизни, – изменился. Ученые объясняли местным жителям, что тело умершего человека, вдыхавшего «горячие» радиоактивные частицы[602], останется радиоактивным на протяжении «сотен или даже тысяч» лет. Если же тело усопшего выкопать спустя годы, любой вдохнувший исходящие от него частицы может умереть; тот человек, возможно, безвременно ушел, однако жизнь его тела продлевалась на неопределенный срок [Virilio, Alexievitch 2004: 161]. Научное время позволяет с точностью измерить периоды полураспада тех или иных изотопов, но местным жителям подобная мера времени значимой вовсе не казалась – они никак не могли взять в толк, каким образом какие-то частицы в человеческом теле вдруг смогут выйти за пределы духовного и даже светского времени.

Фредерик Лемаршан указывает на двоякую природу времени, хранимого экспонатами нового Музея чернобыльской катастрофы в Минске. Артефакты из зоны загрязнения были дезактивированы и выставлены на обозрение посетителей музея [Lemarchand 2004: 147]. Таким образом, сам временной контекст экспонатов подвергался сомнению: они могли относиться к досоветской эпохе и вместе с тем – поскольку с точностью идентифицировались как находки из радиоактивной зоны – принадлежали к самому недавнему прошлому. То есть экспонаты в витринах отражают время в двух уникальных культурных рамках, совмещение которых представляется практически невозможным. Более того, в изъятии радиации можно видеть также и отнятие у