Туда, в Выгородку, и угодил Капитан, где был записан «пациентом мужского пола за номером девять». Можно было сказать, что Капитану несказанно повезло: предшественник его за три дня до событий возле хлебобулочного магазина счел свой земной путь завершенным и отбыл на окончательное упокоение под простым деревянным крестом с жестяной табличкой без прочувствованных рун, а единственно лишь с номером, как невостребованный родственниками. Капитана вымыли, постригли, побрили как смогли, упаковали в синюю с полосками пижаму с вышитым на груди номером и проводили в палату, где кроме двух коек, двух тумбочек и приоконного столика не было ровным счетом ничего. Голые стены, голый потолок с плафоном… зачем человеческим растениям декоративные изыски? Капитан сидел на койке, все так же вперясь в пустоту застывшим взглядом, что он там видел, и видел ли вообще хотя бы что-нибудь, нам в нынешнем нашем состоянии знать не дано, вот когда самих пристукнет окончательно, тогда всё увидим и всё поймем, жаль только – сообщить вовне уж не сумеем… Сосед Капитана, «пациент за номером десять», на появление нового лица не реагировал, как не реагировал уже ни на какие раздражители, а как лежал себе на боку, подсунув обе ладони под щеку, так и продолжал лежать. Прозвище ему было Кактус, но не за какое-то особенное пристрастие к означенным мясистым и колючим растениям, а скорее за голову, напоминавшую стебель какого-нибудь «локсантоцереуса шерстистого» как формой, так и распределением жесткой седой растительности; автором прозвища был некий знаток и ценитель кактусов, давно из «Калачовки» уволенный за негодяйское даже по здешним меркам мздоимство, да и само прозвище, сказать по правде, к реальности касательства имело немного и носило все признаки суемудрия, где корень «муд» был ключевым. Но до Кактуса нам дела нет, он пребывал в полнейшей изоляции от внешнего мира, поддержание его жизнедеятельности давно уже сделалось для персонала возней и неудобицей, и до впадения в избавительную кому ему оставались какие-то считанные дни. В краткий миг просветления Капитан скользнул глазами по Кактусу, что-то в его затуманенных мозгах перещелкнуло, и он тоже лег поверх одеяла, придав своему телу точно такое же положение, как и у соседа, и сразу уснул. А проснувшись спустя почти сутки, проявил себя пациентом покладистым и бесхлопотным, почти вменяемым, насколько такое понятие применимо к жертвам Альцгеймера. Понимал обращенные к нему речи и сознательно исполнял распоряжения, говорили – вставал, говорили – садился, с личной гигиеной был в ладах, словом, подарок, а не выживший из ума старик. Вот только при всякой попытке произвести какое-либо действие, связанное с мелкой моторикой, руки тряслись у него так, что все валилось и проливалось. Пить он еще худо-бедно был способен, а вот ложку донести до рта или побриться уже никак. Для приставленных к Выгородке сестер это были семечки, рутинная процедура. А еще Капитан не разговаривал. Совсем, ни единого слова не проронил с того момента, как объявился на крыльце магазина из ниоткуда, из пустоты. Все слышал, кое-что понимал, но не отвечал. Написать что-то внятное по причине жестокого тремора был не в состоянии, да и вряд ли соображал уже, как такое вообще делается. И тельняшка. С нею не желал расставаться, отпихивал чужие руки, едва не заплакал, но сдержался, смирился, перелез-таки в серое больничное бельишко, хотя обиду, судя по всему, затаил. Проверка по полицейским сводкам и медицинским своим каналам ничего не дала. В розыске состояли тысячи и тысячи беспамятных стариков, и не всегда стариков, поскольку недуг не щадил и людей пожилых, но вполне еще в силах, и, похоже, неотвратимо молодел. Уходили из дому, уходили из приютов вроде «Калачовки», кого-то находили и возвращали, кто-то растворялся в пространстве без следа и навечно. Старик в тельняшке и с якорем на запястье был одним из немногих, что находились, хотя о таких правильнее было сказать, что возникали из ниоткуда. Когда поиски пресеклись, решено было оставить его в Выгородке, благо хлопот, как уже говорилось, он не причинял, место свободное имелось, а там могло статься, что и родственники сыщутся, и если уж не заберут к себе, то хотя бы примут на себя часть бремени по содержанию: такое практиковалось, коли была возможность. Так они и жили, Кактус да Капитан, друг другу не мешали.

А вот Моисей Сайкин появился в «Калачовке» не потому, что у него тут кто-то был, а горним промыслом и собственной расчетливой нуждой.

* * *

На одной из медицинских тусовок, устраиваемых фирмами-производителями лекарственных препаратов для избранных кругов, он встретил в рядах приглашенных смутно знакомого по годам юности доктора Пашу Корженецкого и обрадовался возможности стряхнуть с себя какую-то пьяненькую терапевтшу.

– Извини, детка, у меня тут серьезный разговор… – Когда хотел, Моисей мог быть циничным. – Привет, Паша, помнишь меня?

Паша не помнил, но от общения не уклонился.

– Ты все там же? – спросил Моисей, хотя ни сном ни духом не ведал, где и в какой сфере медицины Корженецкий когда-то трудился.

– Куда ж мне, с подводной лодки, – усмехнулся тот в прокуренные обвисшие усы, и Моисей внезапно вспомнил, что когда-то, в те самые годы юности, было Паше прозвище «Корж», не за сходство с означенным продуктом выпечки, а именно за усы, какая-то туманная аллюзия с Гоголем, упомянут был в «Вечерах на хуторе близ Диканьки» некий козак Корж.

После первой пары рюмок той смеси коньячных спиртов и пищевых ароматизаторов, что в здешних краях увенчаны гордым званием «коньяк», выяснилось, что Корж начинал в городской дурке дежурным психиатром, нежданно-негаданно себя там зарекомендовал, удачно избавив от зеленых чертей неназываемого высокопоставленного сотрудника управы, так что когда Калачов открыл «Калачовку», то было ему сделано предложение, от которого нельзя отказаться – хотя бы потому, что отказываться от такого оклада стал бы круглый идиот, а Корж в своей практике идиотов повидал всяких и к таковым себя справедливо не причислял.

– «Божьи одуванчики», – понимающе, хотя и с легко читаемой иронией, покивал Моисей.

– Именно божьи, – легко согласился Корж. – Именно одуванчики. Дунь, и все осыпается. А ты, Мойша, зря ухмыляешься. От сумы, от тюрьмы да от Альцгеймера никто не огражден.

– Я слышал, уже есть лекарство, – осторожно заметил Моисей.

– Нет никакого лекарства. Есть препараты на стадии клинических испытаний. Очень ограниченного действия. Не факт, что тебе или мне помогут. Да и когда это еще будет! Мои одуванчики до них точно не дотянут и уж совершенно точно не получат.

– На ком-то же должны испытывать эти твои препараты.

– Там, за бугром, своих одуванчиков поле несеяное.

Налили-выпили еще по одной.

– А ты где? – спросил Корж с живым интересом.

На медика Моисей Сайкин, несмотря на имя и проистекавшую отсюда этническую профессиональную предрасположенность, не слишком походил. Скорее на дипломата средней руки, только что воротившегося из отдаленной миссии в республике Кот-д’Ивуар на побывку к родным пенатам. Загорелый, ухоженный, между прочим – светловолосый, в меру благополучный и немного не от мира сего.

– У меня своя лаборатория, – сказал Сайкин. – Нанотехнологии на стыке физики и биологии.